— Которые заключаются в…

— Флоренс хочет, чтобы ты уехал в одно место, где о тебе позаботятся. Чтобы ты отдохнул.

— Я не хочу никуда ехать. И мне не нужен отдых.

— Первое утверждение, допускаю, — в чем-то верно, а вот второе — глубоко ошибочно. Судя по всему, тебе очень нужно отдохнуть.

— Другими словами, меня спеленали по рукам и ногам?

— Правильно. Потому что ты — это не ты, Эдвард.

— С твоей подачи пошли все эти ограничения, намеки?..

— Да.

— Теперь мне ясно, на чьей ты стороне.

— Я говорил тебе, на чьей я стороне. На стороне вашей семьи. Ее надо спасать.

— А ты, часом, не снюхался с моей женой?

— Эдвард!

— Ты спал с ней?

— Эдвард, это просто гадко. Ты думаешь, я — кто?

— Не знаю. — Я неожиданно почувствовал, что наверняка такая горячность неспроста, и ею все и объясняется. — А? Что ты думаешь? Язык проглотил? Ну, говори! Попробуй ответить. Вопрос простой. Ты снюхался с Флоренс?

— Если это шутка, Эдвард, то она омерзительна.

— Какие уж тут шутки. Вполне серьезно. Итак?

Он смерил меня взглядом. И сделал лучшее, что мог в такой ситуации.

— Я думаю, что Флоренс — экстраординарная женщина, которую принесли на алтарь сошедшего с ума эгоиста. Я видел, как ты хлестал бедную своей самонадеянностью и упрямством. Подобного я не помню за двадцать пять лет практики.

— Теперь хоть что-то начинает проклевываться, — сказал я.

— Только такая правдивая и глубоко добропорядочная женщина может пережить случившееся. Когда я вижу ее печаль…

— Забудем адвокатские выкрутасы, я ведь нащупал жилу, а-а?

— В твоем теперешнем состоянии тебе может прийти в голову только это. Еще бы! Представить кого-нибудь делающим то, что делаю я, без причины невозможно! Разумеется, похоть или…

— И разумеется, именно поэтому ты хочешь упрятать меня в психушку?

Он начал приходить в себя.

— Нет, мой дорогой Эдвард, вовсе нет. Я стараюсь ради тебя самого. Это — суть. Все остальное — шелуха. Я даже осмелился, поскольку уверен в абсолютной правильности моих поступков, зарезервировать для тебя одно место.

— Предположим, что я не воспользуюсь твоей любезностью?

— Придется.

— А где место?

— Слышу здравые речи! Этот институт — наша фирма обслуживает его — называется Армстронг-Робертс Санитариум, в Массачусетсе. Ты поживешь там пару месяцев.

— Да-а…

— Ежедневная консультация с психологом.

— И?

— И другие виды лечения: общая терапия, ванны, групповые дискуссии и частные беседы.

— И?

— Превосходное место. Окрестности — сказка!

— Я буду там свободен?

— Свободен? В каком смысле?

— В прямом. Могу я, например, съездить куда-нибудь? В Нью-Йорк?

— М-м-м. Думаю, если бы такие вещи практиковались в подобных заведениях, то они назывались бы иначе. Ведь лечение происходит непрерывно, человек раскрепощается, изолированный от…

— И я плачу тебе, сукину сыну!

— Поэтому я и терплю. Терплю твои оскорбления, потому что ты платишь мне, сукин сын, поэтому и стараюсь ради твоих же денег!

— Врешь. Настоящую причину я уже сказал.

— Она настоящая отчасти. Я не позволю тебе измываться над Флоренс и дальше. А уже потом, когда ты вернешься к ней, ты скажешь мне спасибо. Флоренс — самая терпеливая и мужественная женщина на свете. Она — твоя опора на старости лет. Без нее ты исчезнешь. Скажу больше, ты исчезнешь, — его лицо перекосила дикая гримаса, — В НИКУДА! Если рядом не будет ее!

— И я плачу тебе, сукин сын!

— Будь добр, прекрати так называть меня — особенно если учесть, что у тебя нет и в ближайшем будущем не будет ни гроша на похлебку, — соображай побыстрее и делай, что я говорю!

Он остановился. Понял, сукин сын, что ведет себя совсем не так, как привык о себе думать. И стал сдержаннее, заговорил спокойно.

— Извини за столь резкую откровенность. Мне доставляет это боль. Но однажды ты поблагодаришь Артура Хьюгтона. Я спасу твою семью. Восстановлю узы. Но чтобы добиться этого, мне придется быть жестким. Поэтому я наложил запрет на твои деньги. Поэтому я посоветовал Финнегану прекратить выплату тебе зарплаты.

— Ты распространил свою сферу полномочий и на?..

— Я был вынужден поступить так. Как только я почувствую, что ты выздоровел, источник твоих доходов снова будет выдавать тебе деньги. Два раза в месяц.

— А между тем?

— Между тем Флоренс защищена.

— Извини, я не подумал о Флоренс. Я снова думал о себе. Итак, контракт с «Вильямсом и МакЭлроем» расторгнут?

— В контракте, если ты помнишь, имеется пункт о моральной незапятнанности. Вполне стандартный. Я сказал мистеру Финнегану, что в связи с некоторыми сомнениями… или, скажем так, странностями в твоем поведении, кандидатура твоя на будущее отпадает.

— И все это до личной встречи?

— Разумеется! В то же время мистер Финнеган дал мне слово, что как только я засвидетельствую, что ты снова стал самим собой…

— Ты будешь ходатайствовать от моего имени?

— Сарказм пропускаю. Да. Мы в кризисе. Сейчас или никогда. Ты перешагнул черту!

— А ты ее установил?

— Пришлось мне, коль ты не сделал этого сам. Флоренс слишком хороша, чтобы быть еще и жесткой. Кто-то ведь должен!

В этот момент к дому подъехал автомобиль. С неожиданной резвостью Артур подскочил к окну и посмотрел наружу. В его рывке было что-то суетливое, нервное.

— Эллен, — сказал он. — Я говорил ей не приезжать сюда.

— Ты — ей?

— Да. От имени Флоренс.

Он повернулся ко мне и заговорил с убежденностью, к которой я уже привык за это утро.

— Теперь я прошу тебя отнестись к моей просьбе самым внимательным образом. По поручению моего клиента…

— Ха-ха!

— …не пускай Эллен к себе. Флоренс простит тебе все, только не дальнейшее ее совращение.

— Артур! Брысь с кресла и вон из этого дома!

— Тебе не позволяется видеться с Эллен! — сказал он. — Вплоть до получения разрешения от Флоренс. Ты разрушил моральные устои дочери до основания…

Я побежал наверх. Быстро надев шорты и рубашку, застегнул молнию на ширинке. Затем подбежал к окну. Хьюгтон бежал по двору к автомобилю. В раскрытое окно автомашины Артур влез почти целиком, изображая, какого он высокого роста, а старик «шевроле» — такой низкий. И начал что-то втолковывать Эллен.

Я рывком открыл окно. Оно выходило на кровлю покатой крыши. Я ступил на черепицу и закричал: «Эллен! Эллен!»

Она заметила меня, толкнула дверь машины, отбросив Артура, и побежала в дом, махая рукой. «Папка!» — закричала она. Ее голос был испуган и радостен.

Хьюгтон сказал ей что-то обличительное.

Она резко оборвала его.

Артур постоял несколько секунд, прямой как столб. Затем поднял глаза на меня, печально улыбнулся, сожалея о чем-то, помахал на прощание. Уверен, что он много чего наобещал Флоренс. Я помахал в ответ. Он сел в свою машину и уехал.

Я спустился вниз, к Эллен.

Стереотипы меняются. Представление о юном друге Эллен, сложившееся в моей голове, было таким: воинственный и злопамятный. А он оказался мальчиком с мягким голосом и нежно очерченным овалом лица, с глазами, непередаваемо искрящимися. Когда он ощутил, что у меня неприятности, он инстинктивно стал делать все, что в его силах, чтобы смягчить их.

«Шевроле» Ральфа Скотта стоил ему 75 долларов. И хотя он повозился над ним, дело стоило этой старой развалюхи, купленной на свалке недалеко от его дома в Риверсхэде, Лонг-Айленд. Я спросил его, зачем утруждать себя вождением такого драндулета по улицам города. Он ответил, что не хочет яриться от бессилия, что не раз бывало, когда белый таксист проезжает мимо.

Ральф был вызывающе элегантен, будто последнее, что мог ожидать от него враг, — его стиль в одежде и безукоризненность манер. Или доброта — последнее, что какой-нибудь белый мог ожидать от него.

В одежде он был аристократ. На нем были мягкие замшевые брюки и мягкие высокие ботинки из натуральной кожи, получившие название «пустынных». Рубашка была из светло-коричневого вельвета. Общий эффект, производимый одеждой: уважение и доверие. Этот юноша в чем-то где-то одержал крупную победу. Может, он просто переборол себя и решил никого больше не ненавидеть. До сих пор изумляюсь, как негритянский мальчик двадцати лет от роду мог быть таким.