— Ты всегда виноватишься за себя и льешь слезы по папочке. Встретил бы моего!

— А что, твой был хуже?

— Если поглядеть — самый обыкновенный. Зеленщик, лавочник. Простой торговец. Но он свято верил в свою миссию — охранять наш городок от черных, желтых и прочих. Он не только верил, он действовал. Знаешь, неделя за неделей в своей лавке, белый фартук и ничего подозрительного. Потом — клац! И пошло-поехало!!! Ты думаешь, твой отец страшен в гневе? Ха-ха-ха! Когда мой сходил с ума на почве белой и черной кожи, то все негры городка не смели высунуть нос на улицу! Он был плюгав, но… в общем, я наследовала его нрав! И, заметь, в городке он был никто. Официально. Глава белых, полуподпольный ку-клукс-клан. Брата поставил шерифом, а сам остался зеленщиком.

И такой матери-друга, как у тебя, у меня не было. Моя напоминала кусок мыла, долго лежащий в воде. Вечно скользкие руки, белые-белые. Хвалилась, что ни разу в жизни не разожгла печку. Разумеется, для этого у нее всю жизнь существовали цветные слуги. Страшно боялась… из дома вечером ни ногой! И правильно, потому что отец убил пятерых или шестерых ниггеров, и все думали, что рано или поздно его или жену шлепнут. Или из пистолета, или ножом!

— Может, его уже?..

— Я говорю о стране холмов, Эдди, на границе Алабамы и Джорджии! Он еще жив. Ходит по земле! Кстати, я вообще не понимаю, как они меня зачали! Я всегда спала с матерью. До четырнадцати лет. И не помню, чтобы он хоть раз пришел к ней. Все нужное он получал от белого отребья и цветных девчонок. Клал глаз на… заставлял брата брать ее в участок по придуманному поводу. В задней части у них была специальная комната — их скаковая академия с кожаным двуспальным тренажером, скрипучим, как все диваны.

Отец никогда не приходил к матери, как я уже говорила. Но этим небезуспешно занимался мой дядя — его брат. Только матери там уже не было, Одна я. А она уезжала в Миссисипи, к сестре. Отец отправлялся в Штутгарт на охоту, а дядя — ко мне, мать он выкурил из дома. После первого раза она так напугалась, что даже не пикнула. Мышка и удав. А потом притворялась, будто ничего не происходит.

Мне было четырнадцать. Я поняла, что надо действовать самой, коль никому я не нужна. Вот тогда я сбежала из дома. В городок приехала бродячая труппа-шоу. Девчонки в розовых платьицах на представлениях трясли титьками и задницами, называлось это — «Опадающие лепестки роз», а их босс делал шпиль! Они взяли меня с собой, и вскоре я очутилась в Нешвилле.

Шпилер скоро устал трахать «Розовые лепестки» и начал приходить ко мне. Брал ключ у клерка отеля и приходил каждую ночь. У меня появилась работа на пять долларов с мелочью. По возрасту и образованию! Я работала в варьете немного, но и другая работа была в принципе такая же.

Потом он предложил мне поехать с ним на север, в Вашингтон. Этот босс был честен со мной, то есть платил исправно. К тому времени я узнала свою цену. И думала про себя, мне-то все равно наплевать, и ничего я не чувствовала, лежу как жареная рыбина, и все.

Поэтому я начала продаваться. Знаю, знаю, ты думаешь, вот кошмар, но посуди сам, что мне было делать? Что? Я сама не люблю вспоминать про это, но скажи, что было еще, чего от меня могли хотеть, кроме?.. Мир таков, что твое имя забывают после извержения в твою дыру заряда из пушки!

Итак, я пропустила через себя массу народа, но ничего взамен не получила. Ни о каком удовольствии и речи быть не могло. Потом я встретила одного помощника конгрессмена — того самого еврея — и начала жить с ним. Затем познакомилась с самим конгрессменом, молодым, хотя, судя по звучанию слова «конгрессмен», кажется, что все законодатели в летах. Я приглянулась ему уж не знаю чем. Разве что стала к тому времени вполне приличной молодой девушкой! Он снял мне квартиру, давал денег на еду и одежду. Настаивал, чтобы я, кроме него, ни с кем ни-ни. Не знал, дурачок, какое это было облегчение — жить с одним!

Я получила время. Я получила шанс. Обставила квартирку. Пошла учиться в школу. Никто не знал, что я и кто я. Я была на три-четыре года старше остальных и отличалась рвением к учебе. Я ни с кем не встречалась. Никто не знал, где я живу. Целыми днями я валялась в постели и читала. Книжку в день. И еще беседовала с конгрессменом. Он был первый, кто хоть чуточку уважал меня. Он учил меня понимать людей и как жить самой мне. Иногда приходил и садился работать: читал свои бумаги, что-то черкал, писал. Я готовила ему ужин. И училась, училась. Всему.

Время шло, а сама постель становилась для меня все муторней. Я начала секс извращенно и рано, и поэтому для меня это был пустой звук. Я даже понять не могла, что в нем такого привлекательного? В общем, однажды он заявил, что он мне физически не привлекателен и что он нашел девчонку, которой он нравится. Весь юмор состоял в том, что я знала девчонку. Для нее постель тоже была ничто. Ты сам знаешь, многие притворяются. «Ты кончила?» — спрашивают партнеры, начитавшись умных книжек, думая, что ему нельзя прекращать, пока девчонка не насытится. Поэтому девчонка начинает извиваться, стонать и так далее. А потом они называют это любовью.

Большинство из вас, мужчин, все равно уходит слишком рано. Но последнее, что конгрессмен сделал для меня, действительно было вовремя. Он подыскал для меня работу. Делать исследования по означенной теме. Даже рассказал мне, как выполнять ее. В этом тоже нужен навык, знаешь ли. И обнаружилось, что я справляюсь! Многие охотно давали интервью симпатичной девчонке. Затем обнаружилось еще кое-что, а именно, что я могу удержаться на работе сама. Когда я поняла это, нужда в покровителе отпала. Поэтому я перестала спать с вами, мужиками, хочешь верь, хочешь нет, на целых два года. Выглядела я на все сто, девчонка в плане привлекательности должна смотреться. Ну да просто с профессиональной точки зрения! По правде говоря, я была счастлива, что никто не докучает мне сексом. Вообще!

От интервью я перешла к самостоятельным исследованиям. И это тоже получилось! Оказалось, что я могла подготовить доклад — никакой отсебятины, одни факты. Как ты пишешь телеграммы! Мистер Финнеган сказал как-то, что большинство видят то, что хотят, а я вижу то, что вижу. Поэтому он и принял меня в свою контору. У него было на уме еще кое-что, он был кошмарен: «Я пошлю „роллс-ройс“ за тобой, дорогая!»

До тебя я ни с кем не получала удовольствия. Не знаю, почему с тобой начала: ты был не лучше, не хуже остальных. Может, к тому времени я уже была готова. А может, потому, что в твоих глазах было такое желание! Когда я увидела тебя на вечеринке, у тебя был такой взгляд… И я подумала, будь что будет!

Ты думал, как я многоопытна? Да? Но со мной действительно такого раньше не было. Поэтому я и проболтала с тобой потом столько времени! Поэтому я до сих пор не могу с тобой развязаться! Хотя, скажу прямо, в тебе есть кое-что, что я уважаю, несмотря на то что я иногда говорю. Я уважаю в тебе твою приподнятость над основной массой, хотя признать это ты готов и без повода. Здесь — ты честен. И позволь сказать, чем выше я поднималась, чем ближе становилась к так называемым сливкам общества, тем однообразнее мне виделась жизнь и вверху, и внизу. Снизу девчонки видят много такого, чего в «Лайфе» не печатают.

Она села, и покрывало упало с нее, открыв фигуру. Она выглядела подростком.

— …Ты думаешь, обо мне можно судить как о других девчонках, у которых были отец и мать и нормальная семья? Давай, говори! Нет, не надо! И милости от тебя не жду, не хочу! Ты как-нибудь сам поймешь. Ты должен гордиться мной, вместо… Я сама себя сделала!

Мы лежали молча. Шли минуты.

— Я не могла бы много сделать для тебя, — сказала она. Спустя минуту добавила: — Я не жду от тебя одобрения той моей жизни. Но и не тебе судить меня! И не кому бы то ни было! И не тебе ставить меня на место! Поэтому и говорю, забудем все. У меня есть Чарльз.

Ребенок захныкал. Она встала, переложила его на нашу постель. Так забавно было видеть, как хорошо ему лежать с ней в одной постели. У нее была какая-то естественная чувственность, и ребенок сразу же воспринял ее и заснул. Я держал Гвен за руку — жест обожания. И вскоре захотел ее. Но между нами спал ребенок, и я не стал. Через несколько минут мы все провалились в полудрему. Засыпая, я думал о том, что ей требовалось сделать над собой, чтобы рассказать свою жизнь. Рассказать без снисхождения и не требуя ничего взамен. Я бы не стал рассказывать кое-что из своей жизни ни за что на свете!