Потом она открыла глаза и взглянула на меня. Ее лицо излучало свежесть, губы и серо-зеленые глаза распахнуты навстречу мне, ресницы, цвет щек такой нежный, такой зовущий…

Оставалось одно — мягко приподнять себя над дитем и перенести вес тела к Гвен. Но я не опустился вниз. Я ждал, не двигаясь, не помогая ей. Она медленно потянулась ко мне. Медленно, медленно. В ней было какое-то волшебство, сдерживание желания и одновременно тяга ко мне и осознание того, что вскоре должно произойти.

Снизу раздались какие-то звуки. Послышался голос отца. «Старик поутру в превосходном настроении!» — прошептал я.

Она особенно поцеловала меня, сообщая, что можно приступать к любви.

Я опустился. Всполохи движения исторгли из нее стоны. Ее тонкие белые пальцы вцепились в меня. Ее дыхание участилось. Она приподняла ноги, скинула покрывало и оплела их вокруг моей поясницы.

Неожиданно она резко вздрогнула. Гвен смотрела через плечо на дверь.

Я обернулся. Там стояла Флоренс.

За ней виднелась Глория.

Майкл все-таки летал во Флориду. После ночи безуспешных поисков, обежав все отели, он позвонил обратно и сказал, что все, кого он опросил в Тарпун-Спрингс, понятия не имеют о моем и отцовском приезде.

Вот тогда у Глории, вечно подозревавшей меня в чем-то, проклюнулось. Она привела всю команду в дом на проливе.

Флоренс осматривала нашу кровать. Ее глаза перебегали с краю на край, будто примеряя соответствие покрывала площади постели.

Глория отвернулась. Вероятно, уже вволю нагляделась.

Картина отяжелела, налилась природным естеством, как те блюда — выставленные на обозрение в окнах дорогих ресторанов — рыбы или птицы в желе, где былая живая субстанция подвешивалась в плотном наполнении полупрозрачного вещества и поворачивалась выгодной стороной к зевакам.

Подумать только, цивилизованной женщине в такой ситуации и сказать-то нечего! Не знаю, что бы сделала женщина неблагородного воспитания!

Бедная Флоренс!

Она была Флоренс, и этим все сказано, — развернулась и ушла. Глория закрыла дверь.

А я ощутил огромное облегчение, даже повеселел. Какое счастье, что наконец все кончилось! Наступил момент, который по ходу старых пьес ждешь с нетерпением несколько часов и думаешь за пять минут до занавеса о всех тех персонажах, толкавшихся на сцене, которые собрались вместе на заключительные реплики, и вот, вот он — финал! Все! Никакого сюжета более быть не может. А когда отгремит вежливость хлопков и сцена потемнеет от спущенного занавеса, ты удивляешься, как вообще все это могло так долго длиться.

Я скинул с себя бремя, даже ощутил, что стал легче по весу.

И тут сын Гвен рассмеялся. При мне в первый раз. Для Гвен его смех тоже оказался в новинку, потому что она тоже принялась хохотать.

— А что за мадам была с ней? — спросила Гвен.

— А на кого она похожа?

— На сотрудницу полиции нравов! — ответила Гвен. — Или на исследователя из «Плейбоя»…

— Это жена моего брата! — сказал я.

Смешного в моей фразе ничего не было. Но она буквально взорвала нас. Мы истерично захохотали, давясь выступившими слезами!

Спустя некоторое время, на слушании дела о моей невменяемости (повод для развода), поступило письменное свидетельство Глории, что, мол, не успели они выйти, из-за двери раздались раскаты непристойного хохота и плач ребенка. Сын Гвен не плакал, а нам наш смех непристойным вовсе не казался. Но мы встали с постели и не оделись. Скрывать больше было нечего, поэтому мы опустили шторы вниз.

Машина Глории уехала.

Даже не осознавая того, что мы делали, мы говорили шепотом, лишь только заходили в комнату, свет не включали, только подсветку. Сейчас же все возвращалось к давно забытому нормальному состоянию.

Я наконец сделал то, о чем подсознательно мечтал. Я сжег за собой мосты!

Бедная Флоренс!

Но какое облегчение!

Я позвонил в зеленную лавку и заказал свои любимые сосиски, бекон, яйца, индюшку, набор овощей-фруктов, шалфея, орехов, вишен, вино и ром на послеобеденную затравку и копченых устриц — на лакомство. Я подумал, что если у отца и матери есть счет в лавке, то я могу им тоже пользоваться, пока не проем последний цент.

Отец, наверно, был немало озадачен грохотом и хохотом. Он прокричал снизу: «Эй, что у вас там?»

Мы спустились вниз. И нам было все равно, поехала ли у него крыша или нет. Но с ним было все в порядке, более того, он был чем-то вдохновлен, наверно, приснился хороший сон.

— Эвангеле, — сказал он, — подойди ко мне.

— Я хочу приготовить завтрак, па.

— Оставим пищу женщинам, — сказал он очень, очень безапелляционным тоном, будто вернулась его былая командность, которую я так не любил.

— Здесь только одна женщина, и она даже не знает, где что лежит на кухне.

— Найдет. А ты подойди ко мне.

— Я найду, — заверила Гвен. — Что вы хотите на завтрак, мистер Арнесс?

— Оливы и сыр, — ответил отец.

Гвен прошептала мне:

— Где я ему возьму оливы и сыр?

— Не обращай внимания. Как насчет яиц всмятку, па? — спросил я.

— Много хлопот, — ответил он. — Не хочу загружать ее.

— Он хочет яиц, — сказал я Гвен.

Я пересел к отцу. Он явно бодрствовал уже никак не менее двух часов, его глаза излучали все виды энергии. Он был снова самим собой: непреклонным, самонадеянным, не терпящим возражений и немного мерзким. Откуда в него влилась энергия, я не знал!

— Как спалось?

— Я не спал всю ночь, — ответил он. — Мне снился сон. Очень важный.

В моей семье сны это такая же реальность, как утюг, и даже важнее.

— Приходили две женщины. Одна похожа на твою жену, Франсез…

— Это не сон, па. Она действительно была здесь.

— А отец? Мой отец? — возразил он. — Тоже был здесь?

— Па, твой отец умер в 1913 году на пароходе «Кайзер Вильгельм» по пути из Турции в Соединенные Штаты Америки.

— Сегодня ночью он был здесь.

Я сдался почти сразу.

— Ну и что же он сказал?

— Он сказал: «Серафим, ты еще кое-что можешь сделать!» А затем, как поют в нашей церкви, он пропел: «Серафим, начинай свое дело снова!»

Из кухни пришла Гвен и стала слушать наш содержательный разговор.

— Как он был одет? — спросил я.

— Как обычно. У него был только один костюм. Другой он отдал Ставросу, твоему дяде Джо, когда тот собрался в Америку. Но дай досказать! Он подъехал на белой лошади, в руках держал boozookie.

— Где он взял белую лошадь?

— Откуда ж мне знать?

— А что это он там держал?

Отец жестом показал, что держал дед на белой лошади. Как я понял, восточную гитару.

— А-а! — сказал я. — Boozookie!

— А я что сказал?

— Так, так, па.

— Ну? Да что с тобой?

— Я и не знал, что он умел играть на ней.

— Он не умел.

— Вот это-то и странно.

— Наверно, научился, — сказал отец.

Я покосился на Гвен. Она улыбнулась и ушла в кухню. Кофе вскипел и начал выплескиваться. Пришлось продолжить разговор.

— Как его самочувствие?

— Он сердился на меня, — сказал отец. — У твоего деда был скверный характер. Он глядел на меня с неодобрением, а потом сказал: «Серафим, чем ты занимаешься?» А ответить я не мог. Потом он добавил: «Серафим, ты еще не кончен!»

— Что он имел в виду?

— То, что я еще не кончен. Это так просто. Ты сегодня не в себе. Что случилось?

— Извини, — сказал я. — Но что же он хотел этим сказать?

— Чтобы я снова начал бизнес.

— А-а!

Я занервничал. Если упрямец вбил себе это в голову…

— «…Ты знаешь рынок, Серафим! — сказал он. — Лучше, чем эти армяне и сирийцы. Им известны лишь дешевые подделки и посуда. А ты знаешь хороший товар. Я учил тебя, как надо глядеть на изнанку ковра и убеждаться в качестве. Ты знаешь ткань, ты знаешь цвет, ты знаешь рынок!»

— Все это правда, па. Ты знал. — Я старался округлять острые углы, но мои уловки не сработали.

— Почему знал? Знаю. Я взгляну на изнанку любого ковра и скажу, где его купили и за сколько. Кто знает рынок лучше меня?