Последние главы биографии были начертаны на его лице. Банкротство, последовавшее с началом Великой депрессии, сломало ему хребет в одну секунду и отбросило его в пучину презрения, он стал Джо Старая Шина, Джо Дубина, Джо Меченый, Джо Без Мозгов, живущий на подачки старых друзей, сумевших выжить в катастрофе, утопившей его самого. Теперь он был водосточной трубой социальной системы, которую он больше не мог понять, он, который в ноябре 1918 года, когда окончание мировой бойни праздновалось парадом солдат, марширующих под Триумфальной аркой, выбрал самый дорогой кешанский шелк и велел расстелить его под кованые каблуки парней в хаки.

Я заказал нам еще по порции и спросил:

— Дядя Джо, неужто ты думаешь, что я бросил свою жизнь коту под хвост?

— Надеюсь, что не бросил, — хихикнул он конфузливо и виновато. — Надеюсь, что не бросил.

— Нет, по правде? — сказал я. — Что ты думаешь обо мне?

— Ты — большой человек, — сказал он лицемерно.

— Но еще не так давно я думал, что…

— Ага, ты думал, что можешь сделать еще больше денег. Согласен. Денег никогда не хватает. Поэтому цепляйся за то, что есть, мой мальчик!

— А я думаю, а не плюнуть ли мне на них!

Бармен принес рюмки, и Джо влил в себя свою, чтобы прибавить уверенности в ответе.

— Будешь круглым дураком, — сказал он. — Ты — гений. Но твоя философия жизни неверна. Закончишь жизнь, как я, сломанный, осмеянный, и будешь вымаливать у всех пару долларов: «Сегодня я покажу тебе, какая лошадь выиграет, — купи мне обед. Послушай анекдот, очень смешной, — поставь рюмочку!» Ты хоть и гений, но дурак, учись на примере дяди! Пока не поздно, учись! Деньги — это все!

— Хорошо, дядя Джо, — сказал я. — Я ведь не сказал тебе всю правду. Я уже отдал все свои деньги жене, потому что развожусь с ней и…

— О Господи! — выдохнул он. — Это уже факт?

— Да.

Он снял шляпу и насмешливо отвесил поклон, сказав:

— Добро пожаловать, незнакомец!

— Спасибо.

— Все деньги отдал?

— Все.

— Женщине?

— Моя жена — женщина.

— Печально слышать. Ты уверен, что ничего нельзя изменить?

— Уверен.

— О Господи!

— Мое состояние нынче, — я залез в карман, — двадцать три доллара.

Настала очередь дяди Джо покровительственно обнять меня.

— Добро пожаловать, незнакомец! — сказал он и разразился мерзким хохотом.

Затем, остыв, он спросил:

— Ну и зачем тебе, дураку, это надо было?

— Та жизнь мне не нравилась.

— А эта, думаешь, понравится? Тебя ждет ночлежка с клопами!

— Я думал об этом.

— Когда пойдешь знакомиться с клопами, возьми с собой дядюшку Джо Старую Шину! — захихикал он. — Добро пожаловать, незнакомец! — проревел он, брызгая слюной. Закашлялся и смачно сплюнул.

— Не возьму, — ответил я, — потому что ты пока в своем уме.

— Человек без гроша в кармане не может быть в своем уме!

— Мне нравится твоя философия, дядя Джо, но позволь спросить — вот ты приехал из Анатолии, привез всю семью, всю жизнь трудился как вол…

— А теперь — взгляни!

— Банкрот. Крутил миллионами, а теперь — забыт всеми.

— Полное крушение. «Титаник»!

— А может, вообще все неправильно? Мой отец, твой брат, хочет одного — вернуться на родину, чтобы помереть там. А может, это ты — первопричина глобальной ошибки? Может, не стоило их всех привозить в Штаты? А-а?

Он словно потерял дар речи.

— Идиот! — прорвало его. — Идиот!

— Да, я — идиот, но все-таки ответь!

— Отвечаю.

— Уж пожалуйста. Подумай и ответь.

— Да, я сделал непоправимую ошибку.

— И в чем же ее суть?

— Большую ошибку…

— Ну в чем же она состоит?

— Я поставил не на ту лошадь!

Он рассмеялся, блеснув желтыми зубами. Затем посерьезнел.

— Но сейчас, — сказал он, — у меня есть система!

Он вытащил из кармана смятый листок для писем, украденный со стола в приемной отеля. Листок покрывала вязь мелких цифр. Он стал объяснять мне всю систему: она способна работать, не затрагивая его основной капитал (да-да, так и сказал: «Мой капитал!»), и если не обеспечит состояние, то, по крайней мере, прокормит. И главное, она — стабильна, так как счет идет на фаворитов, один выигрыш в трех-четырех ставках.

За систему мы пропустили еще по рюмке.

Покидая стены бара, дядя Джо и я были кровными братьями. В госпиталь мы вошли потеплевшие от алкоголя и общения друг с другом. Он мне понравился даже больше, чем Арнольд Тейтельбаум.

В палату отца мы прокрались на цыпочках, тот спал. Его дыхание стало просто ужасным, он будто вдувал в себя воздух через бак с водой. Я подумал, а может, мне и удастся избежать разговора о перелете в Анатолию.

Мама сидела у изголовья. Джо подошел к отцу и уставился на всполохи рекламы. Мы ждали, когда старик проснется.

Я вспомнил, что мне надо позвонить доктору Ллойду. Он был рад услышать меня, а я — его. Будто звоню домой, мелькнуло у меня в голове.

— Ну как дела? — осведомился он.

— Странно, но я хочу вернуться в больницу.

Мы рассмеялись, и он поинтересовался состоянием отца. Я поведал ему про тяжелое дыхание.

— Сидеть он может?

— Не знаю.

— А он?

— Нет.

— Тогда я продлеваю вам увольнение, — сказал он.

На пути в палату я столкнулся с отцом Дрэдди. И не могу сказать, что его успокоительные слова были фальшью.

— Видел вашего батюшку с час назад, — произнес он. — Дело худо. Извините. Но, по-моему, он готов к неминуемому.

— Он всегда был готов.

Мы присели на стулья около комнаты сестер. Они не возражали.

Затем последовал звонок, мол, отец проснулся и нуждается в посудине. Сестра ушла. Немного спустя я последовал за ней.

Когда сестра выходила из палаты с горшком, прикрытым полотенцем, я спросил ее:

— Как он?

— Все так же, — ответила она.

Но по мне, ему стало хуже. Легкие еле качали воздух. Мама слабо улыбнулась мне. Она тоже заметила ухудшение. Сипение и бульканье, вырывающееся из его нутра, заполняло комнату.

Мы сидели молча. Обсуждать было нечего.

Около семи вечера отец проснулся и повел глазами по комнате. Остановился на мне. Я похолодел от страха.

— Эвангеле! — прохрипел он. — Эвангеле!

Я подошел к нему и взял его руку. Рука ощутимо похолодела. Лоб его пылал.

Его глаза, не отрываясь, смотрели на меня.

— Джо принес виноград. — Я махнул Джо рукой.

Старик просиял, увидев гроздья. Джо вытащил одну и протянул отцу. Я оторвал виноградинку и положил ему в открывшийся рот. Его зубы покоились на дне бокала, стоящего рядом на тумбочке. Жевал он старательно, одними деснами. Съев первую, он кивком попросил вторую. Затем третью. Казалось, он всецело отдавался поглощению винограда.

Затем он жестом приказал матери уйти. Мать ушла. Джо вернулся к окну, отец не видел его.

— Эвангеле.

— Да, отец. — «Вот оно!» — подумал я.

— Что случилось?

— Не выходит, па.

— Что случилось?

— Ничего.

— Ты ходил в банк?

— Нет, па.

— Ничего. Ничего?

— Надо подождать, пока ты окрепнешь.

— Я уже не окрепну, Эвангеле.

— Чуть-чуть окрепнешь, сейчас ехать тебе нельзя.

— Это мой последний шанс, Эвангеле.

— Брось, па, еще поживем.

— Не надо ждать, Эвангеле.

— У тебя жар, па!

— Плевать я хотел! Делай то, о чем договорились. Иди в банк, Эвангеле и…

Он задохнулся и откинулся назад. Воздух с шумом свистел через горло.

— Лучше подождать, отец.

Он смотрел на меня. Долго-долго.

— Ты — лжец, Эвангеле, — произнес он и закрыл глаза. Затем попробовал перевернуться на бок, чтобы не видеть меня, но сил не хватило. Он дышал уже через широко открытый рот и молча вперил глаза в потолок — я читал его мысли: «Сын ничего не собирается делать!» Затем он повернулся ко мне и с горечью и презрением еще раз сказал: — Ты — лжец!

Оглядев меня, он закрыл глаза и, кажется, задремал. Я благодарил его болезнь.