— Чистое дерьмо! — сплюнул я.

— Comment? — раздался из-за спины голос третьего шпика. Он стал выглядеть привлекательнее.

Я решил довериться ему. Я улыбнулся, сперва осторожно, как бы щупая почву, затем смелее. Он ответил тем же. Кто бы он ни был, улыбка его была замечательная.

Поклонившись, я сказал на его родном языке:

— Чем могу служить?

— Большое спасибо! — сказал он. — Не подскажете ли, где я могу облегчить себя по малой нужде?

Вопрос был на засыпку. Серьезный вопрос. Вокруг возвышались произведения строительной индустрии. Неожиданно я тоже захотел слить. Господи, мелькнула мысль, неужели честь Америки как цивилизованного общества зависит от такого пустяка? Нормальная культура бытия должна естественным образом оборудовать везде, где можно, места, где человек мог бы с достоинством опорожниться.

Я повернулся к французу. Теперь мне стало совершенно ясно, что он не шпик. Он был так же, как и я, в чужой стране.

— Здесь, как в Париже, — поведал я ему, — высматриваешь рекламный плакат, подходишь к нему, вот тебе и туалет. В Америке, разве что, мы облегчаемся прямо на картинку! Regardez!

Я вытащил своего «мальчугана» и облил им слова плаката: «Люди, которым вы верите, курят „Зефир“!»

Он наблюдал. Мужчины любят сравнивать свой «корешок» с чужим. Я ждал, когда он вытащит свой. Французского мне еще не доводилось видеть. Я указал на красотку с выпуклыми грудями, которая уравновешивала своим полом докторский персонаж, и сказал:

— Это — твоя часть! Начинай!

Команда «Зефира», вспомнил я, решила опробовать новую рекламу только в некоторых районах.

В это самое время настоящий шпик и полицейский появились на месте преступления и схватили нас за… Возник скандал.

Поездкой в участок на полицейской машине я наслаждался. Так расслабился, что успел соснуть пару минут. Пробудившись, я обнаружил, что все вокруг подернуто дымкой. Помню, кто-то грубо подтолкнул француза к зданию ночного суда, и, помню, мне это не понравилось. Верите, нет, я даже сбил с ног одного парня, который, уверен на сто процентов, был шпиком, потому что остальные, профессионально солидарные с ним, надавали мне тумаков. Однако исполнить им работу с блеском не удалось, мы уже были в здании суда. К тому же я подставил им для удара то, что Годоу подставил Джо Луису, — выгнутую черепашьим панцирем спину.

Вскоре передо мной возник расплывчатый облик судьи. Я мягко опустил коричневый бумажный пакет на стол стенографистки и посвятил судью в свои раздумья. Мне казалось, что в городе шныряет слишком много шпиков. Речь была долгой, ее пиком была фраза: «А знает ли ваша честь, где турист-француз, не знакомый ни с нашими обычаями, ни с нашим городом, в двенадцать часов ночи может облегчить себя?»

Вопрос поставил судью в тупик. Он повернулся к шпику и шепнул ему что-то.

— Он не знает, ваша честь, — подсказал я. — Я его спрашивал.

Судья ткнул в меня пальцем и приказал увести пьяного в его кабинет.

Я возразил. Я не собирался идти в кабинет, пока не отпустят безвинного француза. Шпик заломил мне руку.

— Ай! — заорал я. — А есть у этого человека право выкручивать мне руки?

Судья увернулся от ответа наилучшим образом. Он обернулся к французу и сказал:

— Вы свободны.

— Мы должны извиниться перед ним, — сказал я.

— Не дергай тигра за хвост, — посоветовал шпик.

— По-моему, мы должны извиниться, — настаивал я. — Представьте, что такая ситуация приключилась с нами в Париже. Вы все визжали бы и требовали прислать десантную дивизию…

Судья стукнул молоточком. Копы увели француза. Я его больше не встречал.

Сцена следующая: тускло освещенная маленькая комната где-то внутри здания, и судья, снимающий судейскую мантию. Он прикурил, обернулся и уставился на меня.

— Неужели не помнишь?

Я вгляделся в покровы власти, маска слетела, и я узнал Жука Уайнштейна, или, как его официально называли, Вена Уинстона.

— Жук! — воскликнул я. — Черт побери, да это же Жук!

— Угу, — буркнул он. — Он самый!

— Сменил зубы? — спросил я.

Кличка Жук пристала к нему в связи с выдающимися вперед мощными боковыми клыками.

— Да, — ответил он. — По сравнению с тем, как я вообще изменился, зубы — ерунда.

— Какого черта ты ошиваешься здесь?

— Какого черта ТЫ ошиваешься здесь? — переспросил он. — Давай лучше выпьем.

Он сунул руку за книги по юриспруденции, стоящие на полке, и вытащил оттуда кварту виски.

Глоток напитка разогнал остатки тумана в моей голове.

— Как же долго я этого хотел! — сказал я.

— Чего? — спросил он, поднимая бокал. — За встречу!

— Обгадить свои рекламы! — повысил я голос. — Скажи мне, Жук, как тебе тут?

— Как ТЕБЕ тут?

— Прекрати отвечать вопросом на вопрос. Как тебе тут сидится, как работается? Представитель, ха-ха…

— Что? — не понял он.

— Ты прекрасно знаешь, что. Представляешь власть ублюдков и сукиных детей.

— Терпение, мой друг, мы ждем.

— Все это дерьмо, судья. Почему все должно идти именно так, а не иначе?

— Что все?

— Все, все, все!

— С тобой все в порядке?

— Да. Кризис близок. Я не просто пьян, знаешь ли. Все гораздо сложнее. Не надо валить все на алкоголь.

— Вижу, — сказал он. — Гораздо сложнее.

— И конца края такой жизни не видно, Жук.

— Что с тобой случилось?

— Когда?

— С последней встречи.

— Со мной случилось ОНО.

— Что такое ОНО?

— Ты был на войне?

— Я записался добровольцем на следующий день, как Гитлер послал Рундштейна через польскую границу. А ты?

— Понял. Ты помнишь, когда вернулся, то все, казалось, выглядит вселенским сумасшествием? Помнишь, судья?

— Да, помню.

— Так происходит, когда ты зришь в корень. Затем тебя опутывают продвижениями по службе, деньгами и вот этой мантией, что висит в шкафу. Но тогда, в 45-м, недели две или три у тебя было просветление. Ты помнишь? Плесни еще!

— Наливай сам!

Я плеснул. Мы посидели молча. Мое дыхание сбилось.

— Ты уверен, что ты в порядке? — спросил он.

— Никогда не ощущал себя самим собой до этого дня. Хочу отправить две телеграммы. Ты должен помочь.

— Помогу. А кому они?

— У меня две работы. Собираюсь совершенно официально уволиться с обеих. Раз и навсегда.

— А почему не утром?

— Утром голова не будет такой чистой.

Раздался стук в дверь. Он пробурчал что-то, разрешающее одному из шпиков войти. Шпик выглядел теперь немного по-иному — обыкновенный здоровяк-ирландец. В руке у него был мой злосчастный коричневый пакет.

— Может, вы хотите взглянуть, судья Уинстон? — произнес он.

— Что это? — спросил Жук.

— Загляните внутрь, сэр.

Я промолчал. Жук взглянул внутрь пакета.

— До меня что-то не доходит, — сказал Жук. — Что это, сержант?

— Мусор, — ответил шпик. — Обыкновенный мусор. Но когда детектив Шерли попробовал забрать у задержанного пакет, тот сшиб с ног детектива.

— Он сшиб полицейского с ног? — спросил судья.

— Да, сэр.

— Тсс! — зашипел я.

Ирландец покосился на меня и продолжил:

— Я подумал, что вам не помешает взглянуть. Задержанный придавал значение содержимому пакета. Вы понимаете, судья? По-моему, это — важная улика.

— Спасибо, сержант! Вы правы, это — важная улика.

Шпик кивнул и вышел.

Судья посмотрел ни меня. В его облике снова появилось что-то судейское.

— Эдди! — сказал он. — Зачем ты таскаешь с собой дерьмо?

— Это противозаконно?

— Прекрати огрызаться. Я просто спросил, зачем тебе мусор.

Я долго думал, как бы получше ответить. Принятое раньше решение быть всегда искренним налагало обязательства: я собрался с мыслями и приготовил правдивый отчет о пакете. Я думал, неужели я снова должен подетально описать появление на сцене коричневого пакета с мусором? Если и объясню что и как, то прояснит ли это обстоятельство что-нибудь вообще? Мое резюме прозвучало следующим образом: «Я, наверно, не смогу объяснить, ваша честь, почему я таскаю с собой пакет».