После войны, в 45-м, привычный мне мир казался чужим. Я вспоминал тогдашние свои мысли: «И это мой народ? И это моя Родина?» И почему так мало осталось во мне чувства верности стране, чувства патриотизма? Во мне, дважды награжденном солдате? Я дрался за эту страну, видел, как люди умирают за нее. Но, глядя на них, я спрашивал себя, почему они умирали за это? Я не говорю об идее. Я говорю о стране, о том, что тебя окружает по жизни.

— Но, — громко заявил я, — все не обязательно должно быть именно так!

Сосед по стойке, не поворачивая головы, прокомментировал:

— Не обязательно!

— Я имею в виду абсолютно все! — Я тоже не повернулся к нему.

Бар занял место церкви. Это единственное место в Америке, где мужчины очищают свои души.

— Я понял, что ты имеешь в виду, — сказал сосед.

Я не повернулся к нему, впрочем, как и он ко мне.

Я заказал еще горячительного. Помню, в тот момент подумал: «Наше общество не в своем уме!» Я относил мысль ко всему — традициям, одежде, работе, часам, посвященным работе, манере людей разговаривать друг с другом не глядя в глаза, к домам, в которых они жили, к улицам, по которым они ходили, к воздуху, к шуму, к мерзости и хлебу — ко всему жизненно важному. Но самое страшное, что обеспокоило меня, было другое — наша страна, несмотря на все разговоры о счастье, преломляясь через какие-то невидимые зеркала, на самом деле была, в сущности, нацелена против счастья. О, да, знаю, наши рты всегда чем-нибудь набиты — виски, сигара, кусок шоколадки. И мы все время в пути. И везде с нами музыка, даже в лифте. «Но! — сказал я себе. — Куда нам пойти в этом городе, чтобы действительно отдохнуть?»

— Какую бабу надо? Толстую, худую? — спросил меня сосед.

Я скосил глаза. Без сомнений, шпик. Предлагает услуги сводника. Осторожно — ловушка! Я принял «двойной» и вышел из бара, вцепившись в пакет.

Господи, неужели я их всех вижу насквозь? Но раньше-то со мной такого не было! Всему свое время. Мне не нужно было этого.

— Разумеется, не нужно. Ты — часть системы. Зачем тебе видеть всех насквозь? Тебе этого не нужно, — произнес я вслух.

Но давным-давно так со мной было. В колледже. Я чувствовал, что окружающие — враги, и мне надо скрывать подлинные чувства. Я жил в облике шпиона, Пролезшего в чужую страну.

Я перешел на бег и понесся средь уличной толпы, толкая прохожих, как вырвавшийся вперед игрок в бейсбол. Коричневый пакет крепко держался под мышкой. Душа просила драки. С кем-нибудь. За что-нибудь. На Лексингтон-авеню я свернул к центру. Да, подумал я, именно так я ощущал себя в 1945 году, когда атомная бомба стерла с лица земли Хиросиму и затем, ведь произведенное дважды крепче запомнится, Нагасаки. Та ночь и эта шли под одной и той же черной завесой. А я, одомашнившись, устроив теплое гнездышко в «Вильямсе и Мак-Элрое», нацепил на себя маску-перевертыш славного американца, и двадцать лет прошли, как иногда показывают в фильмах, — листки календаря сдуваются искусственным ветром!

Я зашел в бар на 116-й улице. Он был полон пуэрториканцами, далекими от глади их морей и дождливых джунглей, и неграми, далекими от своих, ставших уже нереальными, родин. Ни этот бар, ни следующий не могли быть их отчизной. Все заведения напоминали комнаты в бетонных пустотах стадионов, где боксеры ждут выхода на ринг. Воздух насыщен страхом и убийством. Я почуял, что в любую минуту все мы можем внезапно разрядиться — сбросить маски и вцепиться в глотку соседа, даже не глядя на жертву.

— Все не обязательно должно быть именно так! — произнес я сурово.

Сидящий рядом откликнулся:

— Мистер, катитесь отсюда к!..

Я обернулся. Негр. Решил, что сегодня вечером он обойдется без маски. Он был самим собой.

— Все не обязательно должно быть таким. Все, слышишь, все! — повторил я. — Мы начали не с того. С самого начала не то! Поэтому мы не можем увидеть других возможностей.

— Оставь меня в покое! — сказал сосед. Один его глаз опух, на шее виднелся рубец. Кто-то пытался перерезать ему глотку. Негр явно не был шпиком. Я почувствовал к нему доверие, угрозы не действовали. Негр не был шпиком.

— Видишь ли, мы не так уж и неправы! — сказал я. — Неправы те, кто там!

— Мистер, ты — мешок дерьма!

— Нет. Ты ошибаешься. И не знаешь, о чем я толкую.

— Если тебе здесь не нравится, зачем кочевряжиться? Топай в другое место!

— Куда же я пойду?

— Мне плевать куда. И не надо клеиться ко мне. Ты — шпик? Ну, конечно, шпик!

— Ты знаешь, какие компании сегодня распались по биржевым данным?

Он взял со стойки транзистор, повернул громкость — шел комикс — и приложил его к уху. Затем пошел прочь от меня.

Я последовал за ним.

— Эй, ты, повежливее! И носом не рой, ничего не получишь!

Подошел бармен.

— В чем дело? — спросил он.

— Этот коп прицепился ко мне. Я ничего не сделал.

— Я просто хотел поговорить с ним, — сказал я.

— Зачем? — спросил бармен.

Так сразу и не объяснишь, зачем. Обращенный на меня взгляд бармена не помогал.

— Все приходят сюда посидеть и отдохнуть, — сказал он. — И никто никому не мешает.

Он был вежлив.

— Даже не заметно, чтобы кто-нибудь вообще разговаривал.

— Да. У нас так принято. Что же вы хотите?

Объяснить, чего я хотел, стало еще труднее.

— Вы ничего не имеете против, если я попрошу вас найти другое место? — продолжил он. — Если шпик пьет в баре, бар пустеет. Не обижайтесь.

— Хорошо, — сказал я. — Налей-ка мне еще одну, и я уйду.

Он налил в пустой бокал. Я ушел.

За дверями моросило. Я был достаточно нагружен, чтобы легко нарваться на неприятности. Это поразило меня как нечто странное — потому что большую часть жизни я провел в маске во избежание любых неприятностей.

Передо мной тянулась 112-я улица — улица моего детства. От той, прежней, не осталось ничего. Шесть, семь, восемь больших жилых блоков. Униформа. Ширина. Архитектура — инкогнито!

Мимо проходил полицейский. Для разнообразия — в форме.

— А где народ? — спросил я.

— Что?

Он был дружелюбен, что лишь оттеняло его маску.

— Где все?

— Где кто? — переспросил он.

— Все и всё.

Я был раздражен, и голос звучал обиженно.

— Внутри, — ответил он. — Вам тоже лучше идти домой. Не ищите неприятностей.

Он зашагал прочь. Невдалеке стоял шпик, полицейский приблизился к нему и что-то сказал. Оба обернулись и посмотрели на меня.

«Ну, хорошо!» — подумал я и пошел к ним. Я еще никогда не был так храбр, чтобы подойти к полицейскому со шпиком.

— Что вы имели в виду, когда намекнули мне про дом и какие-то неприятности? — потребовал я отчета.

Работники общественной безопасности посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Что в этом смешного? — нахохлился я.

— Мистер, ступайте-ка лучше своей дорогой, — сказал коп.

— Сами ступайте. Занимайтесь своим делом и отстаньте от меня!

И, о Боже, они ушли!

Их место занял третий, по всем статьям, тоже шпик. Этот встал передо мной. Его маска и ширма были настоящие — сукин сын говорил по-французски.

— Parlez vouz francais? — спросил он.

— Oui, — ответил я. — И не вякай!

— Comment?

— Говори по-английски, — приказал я, — и покороче… Все вы, трое!

Я оглянулся. Те двое исчезли. Но я знал, что они где-то рядом: в дверном проеме, за углом… стоят, голубки, и «пасут» меня. Но этот третий встал как столб.

Я развернулся и пошел от него к дощатому забору, огораживающему строительство очередного жилого блока. И въехал носом прямо в рекламу сигарет «Зефир».

Плакат изображал бодрячка от медицины, разумеется, стопроцентного американца, его белый халат мог быть истолкован как докторский, а сзади — одна из тех нежнокожих моделей с титями наперевес — и тут я вспомнил. Это же моя работа! Моя и подпись! КУРИТЕ «ЗЕФИР». ЛЮДИ, КОТОРЫМ ВЫ ВЕРИТЕ, КУРЯТ «ЗЕФИР» — ЧИСТЫЕ, КАК ДЫХАНИЕ БРИЗА, СИГАРЕТЫ! Наш ответ болезни века — раку!