Вопрос теперь в том, сколько же на самом деле у Хаджопяна осталось денег. Это его последний фортель или нет?

Интересно и то, насколько хороши шпионы Хаджопяна. И если раньше у Кардинала и существовали какие-то сомнения насчёт того, есть у него в команде шпионы или нет, то теперь у него не осталось ни малейших сомнений: есть. Он огляделся. И кто из этих людей, которые в курсе всего происходящего, помогают противнику?

Интересно, знают ли они про 1.1.3.? И министр отрицательно покачал головой, нет, никто не знает, даже Скотт не знает. Удивительный ребёнок, этот Скотт, другие таскают для него каштаны из огня, а он даже не знает об этом. Присутствующие отнесли жест министра на счёт его бесконечного жеманства.

Скотт влез в дерьмо. А Эдду Хоаглэнду теперь за ним убирать.

Тут раздался голос пилота, который сообщал им, что они подлетают к Таллахасси, и попросил их застегнуть ремни безопасности. Конечно, никто не обратил на это никакого внимания.

Уоллес подвёл итог: «Ну, хоть какое-то время должно было остаться. Купим всё, что осталось, и разобьём наших врагов. Хотя они сильны, очень сильны».

— О да, — подтвердил министр.

Уже выходя, он сказал: «Я уеду из Таллахасси, — то есть он сообщал, что в следующие города они поедут без него, а он вернётся в Вашингтон и проследит, чтобы всё было в порядке. Уоллес всё ещё пыжился и одновременно с этим велел своему помощнику скупить всё оставшееся время. Слишком поздно, не успеть уже с почтовыми рассылками, слишком поздно, не успеть уже с телефонной агитацией. И по сети отправились гулять тысячи писем с голой Мёрфи. Проходя мимо Скотта, Хоаглэнд тронул его за плечо, наклонился и прошептал: «Вы останетесь в Белом доме».

30 октября, пятница, утро. Энн Линн Мёрфи впервые за многие месяцы проснулась с ощущением абсолютного счастья. К тому же, впервые за много месяцев она проснулась так поздно. Хаджопян ничего не вписал в её расписание на сегодня. Она даже поспорила с ним об этом. Ведь это же очевидно, просто очевидно, что надо как можно больше бывать сейчас на публике, мчаться к финишной ленточке, побывать в каждом городе, пожать каждую руку, бороться за каждый голос.

Но Хаджопян сказал: «Нет. Мы разыграем нашу карту в четверг. Не получится — ты проиграла всё, получится — прекрасно, нам придётся проявить гибкость. Если получится, у тебя телефон будет разрываться».

Но, черт побери, если я так долго спала, значит, телефон не звонил. Что-то здесь не так. Я ведь сделала это… И Хэджи, и опросы, да все сказали ей вчера, что она провела нокдаун в двенадцатом раунде. И всё, что она теперь должна делать — продержаться эти последние дни, и ведь был нокдаун… и пост президента её, но, почему же не звонит телефон?

Она накинула халат и спустилась вниз, сердце билось как птица в клетке, голова кружилось — что-то не так, но что? Хэджи сидел у них на кухне и, как настоящий дзен-буддист, пил чай. Её муж пил кофе. Хэджи казался таким спокойным, что ей вдруг очень захотелось пролить этот самый чай ему на колени и посмотреть, что он будет делать, но одновременно это его спокойствие говорило ей, что всё хорошо и не надо нервничать. Хэджи казался ей волшебником. Она даже побаивалась его, ведь он действовал в областях, неподвластных логике, даже нет, не в неподвластных логике, а там, где мир был таковым, как он его видел. Достаточно было увидеть мир его глазами, и он становился абсолютно логичным. Вот, например, как с этими выборами: держаться позади, принимать, что лидер — Скотт, и вести себя тише воды ниже травы всё время, а потом, за пять дней до выборов, вдруг нанести один мощный удар. И ведь ей пришлось поверить, что не надо постоянно идти вперёд с боем, не надо постоянно лезть из шкуры вон, не надо постоянно стремиться быть лучшей, а ведь именно этим она и занималась почти всю свою жизнь, именно это и принесло ей всё, что она имеет, ей пришлось поверить, что всё это в данном случае не сработает. И ей пришлось заставить себя молча сидеть и наблюдать, как уходит драгоценное время, пришлось заставить себя принять, что она постоянно на втором месте, пришлось заставить себя лицезреть, как Скотт чувствует себя всё увереннее и увереннее. Это была очень опасная тактика, потому что, создавая видимость того, что у него есть власть, он действительно получал её, и деньги в его казну текли рекой.

И чтобы сокрушить его один ударом, она притворилась, что уступает ему по всем статьям. Ей пришлось поверить Хаджопяну, когда он сказал, что Скотт отреагирует так-то и так-то, а вовсе не обратит всё в шутку и не скажет: «Да ты что, подруга? Да я записался добровольцем, выполнил свой долг, и это уже сама армия решила, как со мной быть, да ты сама была в армии, знаешь всю эту кухню». Ответь Скотт так, он бы сохранил своё лидерство в семь позиций и поколебать бы это никто уже не мог.

Один шанс на тысячу. И ждать целых три месяца, чтобы проверить, сработает или нет. А тут ещё сам Хаджопян рассказывал про Мохаммеда Али направо и налево. Противник обо всём знал, он должен был обо всём знать.

Но почему же тогда не звонят телефоны?

— Мы сняли трубки, — сказал муж. — В самом прямом смысле. Все звонки переадресованы в штаб.

— А они… они… — и она поднесла к уху кулак, словно бы спрашивая: «прослушивались?»

Хаджопян кивнул, да, да, вероятнее всего — да. Но вслух он сказал: «Все хотят слышать тебя».

И тут Энн улыбнулась, улыбнулась так, как улыбаются счастливые школьницы. Эту её улыбку видели очень и очень немногие. И Энн, и её муж, и Хэджи знали, что все, абсолютно все, начиная от GМА и заканчивая «В газетах пишут», от Конана до Монтелы и Опры вновь хотят видеть её. Слова Хэджи плохо согласовывались с улыбкой школьницы, и Энн вновь стала серьёзной. Хаджопян дал ей расписание на сегодня, почти целый день ей предстояло провести в вашингтонских студиях, вечером она должна быть в Нью-Йорке, утром там же, вечером в Лос-Анджелесе, это должно было получиться, потому что она летит вместе с солнцем, вот тебе и плюс три часа из пятичасового перелёта, обратно ты летишь в субботу ночью, спишь прямо в самолёте, утром в воскресенье ещё несколько передач в Вашингтоне, потом, снова ночью, летишь в Нью-Йорк. В понедельник — в Луизиану и Флориду, традиционно демократические штаты, а потом домой, в Айдахо, чтобы во вторник появиться на избирательном участке. Айдахо считался консервативным штатом, и на прошлых выборах многие в Айдахо проголосовали за Скотта. В этот раз ожидалось, что Скотт снова получит здесь много голосов, Энн же здесь рассматривали как какое-то недоразумение. Так что агитировать в самом Айдахо было напрасной тратой времени и сил, может быть, стоило проголосовать там и вернуться обратно, чтобы воспользоваться последними минутами для агитации.

Но Энн Линн сказала, что выиграет она или проиграет, она хочет быть дома. «К тому же, у меня хорошее предчувствие».

— А, ну раз хорошее предчувствие, — моментально согласился Хаджопян.

Её муж принёс ей из кухни чашку кофе. Она берегла фигуру и пила кофе без сахара, вместо сахара она пользовалась заменителем и ненавидела его всеми фибрами души. Кажется, он залил кофе одним молоком. «Я буду любить тебя и толстой», — казалось, говорил он. Можно же ну хоть иногда устроить себе маленький праздник и сделать то, что тебе действительно хочется, просто только так можно выжить. Они с мужем переглянулись, она отпила кофе и моментально почувствовала разницу. Энн почувствовала себя грешницей, но счастливой грешницей и улыбнулась мужу. Она знала, как тяжело быть мужем женщины, которая хочет стать президентом. Он играл свою роль так же хорошо, как принц Альберт играл свою, роль принца-консорта: на него давят со всех сторон, а он только вежливо улыбается.

Энн отхлебнула кофе, а Хаджопян пошёл включать этот нелепый, с её точки зрения, музыкальный центр, который он почему-то заставил её купить. Поставил он григорианские песнопения, которые Энн уже тихо ненавидела. Ненавидела она их отчасти потому, что ей самой они не нравились и отчасти потому, что в дело вступал закон, сформулированный Павловым. Мужской хор означал, что Хаджопян хочет сообщить ей о чём-то и очень не хочет, чтобы это «что-то» услышат и прослушивающие дом, а в том, что в доме повсюду установлены микрофоны, он ни минуты не сомневался. Существовали эти микрофоны или нет, она не знала, но её главный помощник был в этом свято уверен. Но почему же римско-католические песнопения? Просто Хаджопян считал, что мужские голоса не только способствуют спасению наших душ, но и настолько точно совпадают с его собственным голосом, что электроника перестаёт различать его.