Бернгейм уподоблял гипнотический автоматизм автоматизму рефлекторных актов. Такое сравнение, конечно, преувеличивает степень потери контроля даже у человека в глубоком гипнотическом состоянии. Все эксперименты, задуманные с целью заставить испытуемых совершить антисоциальные действия, имеют недостаток в том, что субъект предположительно знает заранее или догадывается, что обстоятельства эксперимента не представляют никакой опасности для него самого и других. Мне кажется, что Бернгейм просто проигнорировал то, до какой степени объекты способны и действительно могут наслаждаться исполнением роли. Многие из его решающих тестов слишком сильно отдают этим исполнением роли, чтобы служить надежным свидетельством. Здесь приводится пример его работы с человеком, обозначенным просто «С», о котором известно только, что он сорокачетырехлетний фотограф.
Однажды я спровоцировал по-настоящему драматическую сцену, когда мне не терпелось увидеть, как далеко может простираться власть гипнотического внушения. Я указал ему на воображаемого человека у двери и сказал, что тот, мол, оскорбил его. Я поднес воображаемый кинжал (нож для бумаги) и приказал убить этого человека. С. заспешил вперед и решительно вонзил кинжал в дверь и после этого застыл с изможденным видом, сотрясаясь всем телом. «Что же ты сделал, несчастный? — сказал я. — Он умирает, он весь в крови. Сейчас приедет полиция». Он был в ужасе. Затем он был представлен воображаемому приставу (моему интерну). «Зачем вы убили этого человека?» «Он оскорбил меня». «Мы не убиваем человека, оскорбившего нас. Вы должны были обратиться в полицию. Может, вам кто-нибудь сказал убить его?» «Мсье Бернгейм», — ответил он. «Вы должны предстать перед правосудием, — сказал я. — Вы убили этого человека. Я вам ничего не говорил, вы действовали по своей воле».
Бедняга затем был представлен воображаемому судье. В другом случае Бернгейм, выступая скорее как сценический гипнотизер, сумел заставить того же самого объекта в быстрой последовательности представить себя маленьким мальчиком, молодой девушкой, военачальником, священником и собакой. И каждый раз С. с рвением подчинялся.
Но не все труды Бернгейма по криминальным случаям являются заблуждением. Благодаря приверженности тезису о ведущей роли внушаемости он стал первым, кто ясно постулировал, что подозреваемые в преступлении могут быть приведены к даче ложных признаний, а свидетели — лгать в угоду следствию и даже предлагать доказательства, подтверждающие их искренность и честность.
В ответ на сообщения из Нанси по вопросу о криминальном потенциале гипнотизма со стороны Сальпетриера выступил Жиль де ля Туретт. Он доказывал, что объекты играют определенные роли и что гипнотизм не изменяет характер. Известный случай в Сальпетриере, кажется, подтвердил точку зрения Туретта.
Однажды Шарко пригласил избранную публику — юристов, судей и специалистов по судебной медицине — на демонстрацию в лектории Сальпетриера. Бланш (Бланш Витман, испытуемый Шарко) в сомнамбулическом состоянии послушно выполняла самые кровожадные задания: «стреляла», «резала» и «травила ядом». Знаменитости покинули комнату, усеянную воображаемыми трупами. Оставшиеся студенты вели себя как всякие студенты везде и во все времена и сказали затем Бланш (по-прежнему в состоянии сомнамбулизма), что она, мол, одна в зале и должна раздеться и принять ванну. Однако Бланш, до этого без содрогания купавшаяся в море крови, вдруг нашла это последнее внушение постыдным и неожиданно вышла из-под гипноза.
Конечно, трудно представить, как бы Бернгейм на это прореагировал. Ясно, как я уже имел случай заметить на страницах книги, что даже глубоко загипнотизированный объект не полностью бессознателен и может сопротивляться внушениям гипнотизера, если они слишком странные или выходят за границы привычной для объекта нравственности.
Гипноз и принуждение
Вопрос о влиянии (хорошем или дурном), которое гипнотизер может оказывать на объект, далеко не нов. Он муссировался с самых первых дней месмеризма, когда маркиз де Пюисегюр открыл раппорт, который образуется между оператором и объектом. Является ли объект чем-то большим, нежели игрушкой в руках магнетизера, — интересовался мистик де Пюисегюр; ответ на этот вопрос, конечно, открывал бы широкие криминальные и сексуальные возможности. Сексуальная энергия достигает своего апогея в форме привязанности — «трансфере», как сказали бы фрейдисты, — которую объект может испытывать к своему целителю, или еще каким-то образом — как, по-видимому, Диккенс привязался к Августе де ла Ру. Мнения разделились уже в те времена. Д’Эслон верил, что магнетизер может взять верх над женщиной, которая достигла кризисного состояния (которое, вспомним, по своей природе часто является оргазмом); де Пюисегюр спрашивал нескольких своих сомнамбул, как далеко они могли бы идти, но все они отвечали, что хотя ему и удается заставлять их делать много глупостей, например, бить себя мухобойкой, но он не мог бы заставить их раздеться.
Увлеченность девятнадцатого века месмеризмом и гипнотизмом была пронизана страхами, а беллетристы вместе со сценическими гипнотизерами питали эти страхи. Сценические гипнотизеры строили свою игру на фразах типа: «Сейчас вы полностью в моей власти». Но если бы это было действительно так, то бог знает что началось бы. Целомудренных викторианских девушек можно было бы лишать девственности, мужчин превращать в террористов и убийц. Это был бы в точности тот сценарий, который раскручивали писатели в целой серии книг, увенчанной такими шедеврами, как «Трилби» дю Морье и рассказом «Гипнотизер» Амброза Бирса. Классовые и национальные предрассудки также мутили воду: низшие классы, как считалось, имели более высокие сексуальные аппетиты, чем буржуазия, и потому более желали совращения женщин из среднего класса, а евреи, как предполагалось, были лучшими месмеристами. В 1878 году еврейский дантист Пауль Леви еще усугубил дело, когда получил десять лет за невероятное преступление — изнасилование своей пациентки прямо в зубоврачебном кресле, в то время как ее мать присутствовала в соседней комнате. Однако это не было очевидным случаем антисемитизма: как оказалось, он занимался сексом с дочерью, в то время как мать уснула, предварительно уговорив их, что ради оказания помощи дочери в ее хронической проблеме с зубами ему надо сначала проверить, является ли Берта, ее дочь, девушкой или нет. Это совращение было расценено как изнасилование из-за предполагаемых у него гипнотических способностей.
Как только был открыт феномен постгипнотического внушения, страсти усилились. Теперь авторы романов заставляли своих героев убивать не только под гипнозом, но и в бодрствующем состоянии в результате внедренного ранее внушения злого месмериста. Это были те страхи, которые взмыли со страниц романов и из прокуренных театров, проникли в зал суда, где велся процесс по делу Гуфе, а несколькими годами раньше прошел по крайней мере еще один громкий процесс, который по сравнению с защитой Габриэллы Бомпар может показаться современному уху еще менее правдоподобным.
В 1865 году Тимоти Кастеллан был оборванцем, бродягой с изуродованной ступней, который больше не мог заниматься своей профессией резчика пробок и скитался по южной Франции, вблизи Тулона, как странствующий целитель. Однажды вечером в деревне Гиол он зашел в дом, где жил человек с пятнадцатилетним сыном и двадцатишестилетней дочерью Жозефиной. Хотя Жозефина встретила бродягу с отвращением, ее отец сжалился над ним и пригласил его отужинать вместе с ними и переночевать на сеновале. На протяжении вечера в дом заходили любопытствующие соседи посмотреть на известного мага. На самом деле человек этот страдал манией величия, так как он написал на клочке бумаги, будто он Сын Бога. Он использовал язык жестов и письмо для общения, потому что притворялся глухонемым.
Утром отец и брат Жозефины отправились на работу, и Тимоти тоже пошел своим путем. Однако через некоторое время он вернулся и прошел в дом. Еще раз постучались соседи, и один из них заметил, как бродяга делал странные знаки за спиной Жозефины. Как позже заявила Жозефина, после завтрака Тимоти загипнотизировал ее, отнес на руках в заднюю комнату и там изнасиловал. Вечером, к великому удивлению соседей, Жозефина покинула дом вместе с Тимоти, очевидно чтобы бродяжничать вместе с ним. В последующие несколько дней странную парочку видели в окрестностях, и Тимоти хвастливо демонстрировал свою власть над молодой женщиной, заставляя ее ходить на четвереньках, лаять, как собака, и тому подобное. Ее отношение к нему было странной смесью привязанности и отвращения. Через несколько дней она сбежала от него и вернулась домой, постепенно приходя в себя от испуга. Тимоти был арестован, и почтенные доктора засвидетельствовали на судебном процессе, что один человек может полностью взять власть над другим, как это, по всей видимости, и сделал Тимоти с Жозефиной. Действуя согласно обычной для девятнадцатого века версии, по которой женщина более слабое, более подверженное истерике и менее рациональное существо, они постарались извлечь пользу из того факта, что она была женщиной, а он — мужчиной. Тимоти был признан виновным и приговорен в двенадцати годам каторги.
