Никаких следов мальчика они пока не обнаруживают, как не обнаруживает ничего подозрительного и наружное наблюдение – странная дама, прогуливающаяся в строгом черном одеянии и парандже, сквозь прорезь которой видны только темные очки. Ее сопровождает русский по виду охранник, на лицо которого надвинута черная шляпа, чтобы скрыть добродушное выражение лица. Бицепсы его, наоборот, оголены – тоже, чтобы отвлечь внимание от его физиономии. Полковник Б. советует Котеночку поработать над походкой. Одежда надежно скрывает все захватывающие подробности ее тела, говорит он, но походка слишком явно выдает норовистость ее характера. Сыграть смирение – ее заветная мечта с раннего детства, отвечает Котеночек, чью покладистость можно объяснить только горячей преданностью делу, которому она служит в данную минуту. Сам полковник Б. , готовый к принятию срочной информации от своей агентуры, в основном сидит на скамейке в парке с большими наушниками на голове. Иногда ему становится совсем уж скучно, и он подходит к А. под видом работодателя и объясняет, как тщательно нужно затягивать в Австрии полиэтиленовый мешок, который он достает из урны на тротуаре. А. понимает задачи маскировки и зеленеет только в силу, казалось бы, давно забытого математиком протестного рефлекса.
Так прошло два дня. Окончательно соскучившись, Б. на время бросил пост и отлучился к ларьку, где купил сосисок с пивом. Съев порцию, он пришел в необычайно благодушное расположение духа и вспомнил Достоевского, который из всех иноплеменников хоть и немного, но все же благоволил к немцам, упоминая именно об их благодушии. Не едал ли он в этом ларьке, спросил себя Б. И правда, невозможно поверить, чтобы в таком блаженном состоянии, в каком он сейчас находился, можно думать не о туалете, где солидный мужчина с увеличенной простатой может освободиться от излишков пива, а о “драг нах остен” или тем более о “ферфлюхте юден”. За этими размышлениями, во время которых Б. прогуливался, глядя на детей, игравших в парке, на хорватов или румын, передвигавших громадные пластмассовые шахматы по каменным клеткам, он даже упустил каким-то образом звонок от Баронессы и, лишь потом, обнаружил SMS: “Францу-Б.-Фердинанду от фон Пахофен. Пока никаких следов. Ауфвидерзеен”. “Данке, продолжайте”, – набрал Б. и отправил ответ.
“Доннер-веттер, что-то здесь не так, – думал Б., окончательно входя в образ. – Наш фюрер не иначе как подмешивал крахмал в сосиски или разбавлял водой пиво”.
В Б. закрепленное Достоевским за немцами благодушие стало сменяться положенной немцам сентиментальностью. Он думал о густой барочной красоте Вены, где он бывал до этого, о разлитом спокойствии ее парадной и устроенной жизни. Думать о Вене в Линце было даже покойнее, чем в самой Вене, где рядом с пивным ларьком вполне может остановиться конный экипаж с маленькими туристами из Токио или большими из Мюнхена. И тогда лошадь, которой слишком много времени нужно, чтобы распрячься и посетить общественный туалет, мощной струей обдаст брусчатку мостовой, добавив десяток темно-зеленых шаров в подвязанный ей под хвост кожаный мешок, сопроводив это постоянным и густым запахом конского пота.
Вот чего можно добиться, думал Б. о Вене, если отбить две турецкие осады и строить 500-700 лет, строить готические синагоги и барочные фондовые биржи, а не какое-нибудь социал-демократическое говно на скорую руку. Ничего, все построим, говорил себе он, выпуская излишки пива в туалете. Пиво покидало не только мочевой пузырь, но уже и голову полковника, и к нему возвращался его обычный образ мыслей и боевой настрой с семитской целеустремленностью и остаточным привкусом арийской самонадеянности. “Упорством и силой”, повторяет он пришедшийся ему по вкусу девиз австрийского императора. И еще “постоянством”, добавляет он от себя, с благодарностью думая о стабильности цен в общественных туалетах Австрии. С неодобрением вспоминал он о том, как скачут цены за посещение туалетов в Италии, достигая вершин в Венеции. По мере того как пиво покидает его организм, Б. пускается в размышления о том, что если организовать продажу австрийского пива по сниженным ценам австрийским туристам в Италии, то вернуть расходы с прибылью можно будет по договоренности с итальянскими партнерами от увеличившихся доходов итальянских туалетов. Позже, после конфузного возвращения, о котором будет сказано далее, в докладной записке на имя главы “Мосада”, которая на следующий же день ляжет на стол главы правительства Еврейского Государства, полковник Б. напишет: “Изучать историю германских племен на берегах Рейна и Дуная, так же как и строить геополитические прогнозы на будущее, необходимо имея два параллельных графика на оси времени – графика объема и качества производства сосисок и пива. Считаю необходимым создать в “Мосаде” специальное подразделение по контролю качества этих ключевых продуктов экономики германских племен”. “Одобряю, – наложит резолюцию премьер. – У меня есть подходящие кандидатуры, с опытом надзора за кошерностью в госучреждениях, уволенные со своих должностей предыдущей коалицией”, – допишет он. Далее будет приведен перечень из четырех фамилий членов партии, особенно досаждающих премьеру напоминаниями о той роли, которую они сыграли в его избрании. Видимо, такую возможность предполагал полковник Б., приписав в конце: “P.S. Сотрудникам организуемого подразделения необходимо помнить, что попытки изменения культурно-бытовых устоев жизни представителями других племен даже с самыми добрыми намерениями будут восприняты крайне болезненно племенем-прим. Через два столетия местные либералы оценят посторонние влияния на культуру их племени как весьма плодотворные, во время же самой ломки устоев ситуация может стать взрывоопасной”. Неожиданный прагматизм Б., видимо, объясняется той высокой ответственностью, которую возлагает на него звание полковника “Мосада”. “То, что не видно оттуда, – видно отсюда”, – цитирует он слова Старого Ястреба, в котором кресло премьера неожиданно для многих выявило прагматика. “Доведение сосисок до стандартов кошерности может привести к очередной Катастрофе”, – заключил Б.
И еще одну короткую записку напишет он своему начальству, вспоминая о Вене. Такой существенной кажется ему добытая информация, что даже в этом письме он использует кодовые обозначения. В Австрии, пишет он, проживает примерно такое же количество людей, что и в Еврейском Государстве. Устойчивость же его покоится не на количестве населения, а на архитектурном стиле на букву Б. и шоколадных конфетах под названием “Моцарт”.
На третий день, под самый вечер, когда Я. и Баронесса, закончив работу, спускались по ступеням лестницы парадного входа Центра, на ближайшей к зданию остановке затормозил трамвай, в вагоне которого явно происходило что-то не совсем обычное. Лица пассажиров, видные сквозь окна трамвая, были красные и возбужденные. Слова, которые они адресовали, по-видимому, кому-то около передней двери, сопровождались взмахами кулаков, у некоторых весьма увесистых, слова эти казались проклятиями.
В открывшейся наконец передней двери показалась виновница скандала, и В., Котеночек и, конечно же, полковник Б. мгновенно узнали учительницу музыки, о необходимости занятий с которой никто так и не решился рассказать Баронессе, как и о возможном прибытии учительницы и ее матери. Б. в своем отношении к пианистке все колебался, как всякий мужчина в его положении и возрасте, отягченный страхом перед разными ограничениями, которые непременно внесет в жизнь мужчины любая женщина.
Перед выходом из двери учительница, о страсти которой многими способами, скрытыми и явными, досаждать пассажирам трамваев памятно агентам “Мосада” из романа госпожи Е., обернулась, по-видимому, чтобы возразить кому-то из обращавшихся к ней пассажиров, хотя это обычно не в ее правилах. При этом она грифом висящего у нее на спине контрабаса сбила очки с носа пожилого гражданина. Но главный сюрприз был впереди – под конец она выдернула за руку из трамвая застрявшего там мальчика лет десяти в белом костюмчике для дзюдо. Двери трамвая закрылись и он тронулся дальше, а головы и кулаки в трамвае сначала синхронно разворачивались назад по мере движения трамвая, а затем вразнобой возвращались в естественное состояние, предписанное международным предубеждением всякому добропорядочному австрийцу, совершающему служебную или частного характера поездку в трамвае: голова смотрит вперед, а кулаки лежат на коленях. В это время мальчик поправлял на себе костюмчик, подтягивал поясок и вообще выглядел очень довольным. Было очевидно, что он уже многому научился у своей даровитой учительницы и в их совместном с нею передвижении по трамваю от задней двери к передней принимал самое горячее участие, используя навыки искусства дзюдо.
