Впрочем, и Я. с женой туда не заглянут, дойдут до нее и повернут обратно к дому. Однажды в праздник они зашли вовнутрь. Угостились сладкими напитками, сушками, миндалем. Все эти мелочи они себе покупать еще не смели тогда. Оставшись на молитву, они не поняли ни слова, понятен был только общий строй. Едва ли ни каждое слово заканчивалось на “ха” (они уже знают, например, что “веахавта лереаха камоха” – это: “возлюби ближнего своего, как самого себя”). Архаичность языка молитв напоминала христианскую службу. Как если бы по-русски бубнили подряд что-то неразборчивое, вроде: “...вящего... сущего... имящего...” Чтение длилось около часа.
В следующий раз Я. попадет в синагогу уже не совсем добровольно. Их пригласят на субботу в религиозную семью в поселке на “территориях”. В синагоге его опекает молодой американец. В течение молитвы он периодически переворачивает ему страницы молитвенника, указывая, где именно они сейчас находятся. Заметив, что в книге его наставника четные страницы заполнены английским переводом, Я. шепнул ему, не поменяется ли он с ним книгой, чтобы ему легче было ориентироваться в ней. Американец соглашается, Я. это ничуть не помогает, но зато теперь в тексте без перевода теряется американец, а Я., избавившись от опеки, бодро переворачивает страницы, не ведая, что за час молитвы он прошел экстерном молитвенный материал следующих трех суббот.
За субботним столом тоже поют молитвы. Хозяева не имеют русских корней, кажется, – польские, Я. удивляет традиционность еврейской кухни, знакомой ему с детства.
– А восточные блюда вы не готовите? – спрашивает он, и обращает внимание на то, как бросает на него быстрый взгляд старшая дочь и, оторвавшись от еды, посмотрел на него внимательно и ее приятель, смуглый паренек в военной форме.
– Нет, – ответила хозяйка, – но его мать готовит, – показала она на паренька бесцеремонным жестом.
Еще много раз слоном в посудной лавке потопчется Я., пока не изучит тонкий для постороннего, но привычный для коренного жителя протокол слов, интонаций и понятийных штампов, предназначенный скорее для обхода и сглаживания, чем для выяснения и решения проблем, возникающих при соприкосновениях культур восточной и европейской. Узнает в деталях непростую историю уже затихающей войны культур в недрах одного народа, сплоченного в общем противостоянии недружелюбному окружению. Если даже здесь все непросто, как можно рассчитывать на успех идеи многокультурного общества, задает он себе вопрос. Ему вспоминается краткий и незамысловатый диалог двух охранников соседствующих фирм, перекуривавших в общей тени подъезда. “Русский” охранник листал газету, которую он прихватил с собой из вестибюля.
– Не дашь ли мне спортивную часть? – спрашивает коллега восточного происхождения.
– Бери, только верни, – с напускной суровостью отвечает “русский”, скрупулезно соблюдая принятый протокол общения между уважающими друг друга мужчинами. Принимая из его рук газету, “восточный” охранник опасливо косится на странного “русского”, посчитавшего необходимым напомнить ему о необходимости возврата прочитанной газеты.
Но не всегда несовпадение культурных протоколов остается всего лишь поводом для улыбки случайного наблюдателя, каковым в данном случае выступает Я., выгружающий в это время из машины измерительные приборы для фирмы, которую охраняет “русский” охранник. О другом “русском” охраннике мы узнаем из газет. Мы встречаем его у ворот школы. Человек он в возрасте, к обязанности своей относится серьезно – на нем груз ответственности за безопасность детей. Возможность теракта в школе отнюдь не гипотетическая, сказали ему на инструктаже, и он в этом не сомневается. Внимательно вглядывается он в лица прохожих, приближающихся к воротам, у которых он несет вахту, легким толчком в плечо подталкивает мешкающих школьников внутрь охраняемого им пространства. И даже когда он просто переминается с ноги на ногу от нечего делать, он выглядит живым символом ревностного исполнения обязанностей и осознания долга перед обществом. И надо же было в этот день случиться неисправности с электричеством в школе, и уже вызван для ремонта электрик, молодой “тунисец”, отслуживший нелегкую службу в армии, привычный к нервозным столкновениям с соседскими камнеметателями и своими демонстрантами, чья душевная чистота толкает их на борьбу за право соседей метать камни. Вот он припарковал свой фургон, груженный электрическим скарбом, недалеко от ворот и налегке идет в школу, чтобы сначала выяснить, что там произошло и какие инструменты ему понадобятся. С момента парковки он замечен охранником, смуглый оттенок кожи и весь восточный вид человека насторожили стража, и когда тот приближается к воротам, то уже не нужно кричать ему: “Стой, кто идет?” – весь вид охранника выразительнее знака “STOP”, пяти прижатых друг к другу пальцев на красном шестиугольнике. Весь его вид говорит – террорист не пройдет, он загораживает собою вход.
“Ну когда это чучело со стальными зубами научится вести себя по-человечески? – заранее раздражается электрик, чье закаленное армией хладнокровие не помогает ему справиться с внештатной ситуацией в самом центре его родного города. – Неужели так трудно сказать: “Привет, братишка, что за проблемы?” – услышать в ответ: “Да хрен его знает, с электричеством что-то” – и понять по тысяча и одной мелочи, что перед тобой – свой, свой в доску, которому всего-то нужно, скорее всего, подтянуть разболтавшееся соединение, а то и вовсе поднять язычок автоматического предохранителя.
Охранник тоже имеет дело с предохранителем, но он его не поднимает, он его отводит большим пальцем правой руки, готовя штатное оружие к бою, чего не замечает в раздражении электрик, молча отстраняющий шлагбаум левой руки охранника.
“Ты еще крикни “Стой, стрелять буду!”, образина старая! ” – пылает он изнутри и молча прокладывает себе путь на защищаемую территорию. И правда, звучит ему вслед какой-то крик и следом предупредительный выстрел в воздух. Электрик делает по инерции негативного чувства еще два шага вперед перед тем, как удивиться и обернуться, но ни удивиться, ни обернуться не успевает – вторая пуля уже проделала отверстие в клетчатой рубашке электрика.
Жители поселения на территориях, где Я. и Баронесса проводят эту субботу, – принадлежат к национально-религиозному лагерю. Я. решает не упустить возможность задать интересующий его вопрос – на что рассчитывают поселенцы, строя на территориях, заселенных другим народом.
– Это наша земля, – отвечает непреклонная женщина.
– Но ведь в этой ее части – большинство – Соседи? Что с ними?
– Пусть убираются, – ее непреклонность явно не признает ничего невозможного.
Такого ответа он больше никогда не услышит от Патриотов. Их обычный ответ: “Пусть живут, но земля – наша”. Полагают ли они, что все уладится само собой, или с божественной помощью, или что иногда нужно твердо, не задумываясь, стоять на своем, и тогда появятся неожиданные варианты решения проблемы, этого Я. так до конца и не понял.
В дом заглядывает соседка хозяев. Она проявляет снисходительный интерес к вновь прибывшим репатриантам.
– Если вы ничего не знали об иудейской религии, откуда вы вообще знали, что вы евреи, из записи в паспорте? – спрашивает она.
Такая постановка вопроса поражает и обескураживает Я. Как он объяснит ей на корявом иврите свою жизнь? Впрочем, нерелигиозное большинство Еврейского Государства самоидентифицируется не на религиозной, а на этнической и культурно-исторической основе.
И еще одно приглашение на субботу они принимают от своих знакомых, обратившихся к религии еще во времена Советской Империи, желая понять, что привело их к этому там и как удерживает здесь. Осторожно задают они обычные вопросы атеистов и агностиков, от которых настораживаются и замолкают старшие дети за субботним столом. Из запомнившихся Я. ответов один повторялся: “Этого я еще не знаю”. Хуже всего с книгой Иова. Если у вас нет ответов на вопросы Иова, чего стоят все остальные ваши знания? – спрашивает Я., и в последующие годы этот вопрос стоит между Я. и любой религией. В отношении же основ и причин религиозности своих знакомых ни к каким однозначным выводам он не приходит. Там, в Российской Империи, первоначальный толчок – гордыня, стремление к индивидуальной неповторимости, здесь – упрямство, предполагает Я., но без особой уверенности в правильности своих суждений. С приглашением в синагогу освоившийся Я. разделывается с легкостью, удивившей его самого.
