Сие же тайно образует церемония обрезания и крещения. Умереть с Христом есть то оставить стихийную немощную натуру, а перейти в невидимое и горнее мудрствовать. Тот уже перешел, кто влюбился в спи сладчайшие слова: «Плоть ничто же…» Все то плоть, что тленное. Сюда принадлежит пасха, воскресенпе и псход в землю обетованную. Сюда взошли колена Израилевы пред господа. Тут все пророки и апостолы во граде бога нашего, в горе святой его, мир на Израиля.

Ермолай. Темно говоришь.

Афанасий. Ты столь загустил речь твою библей- ным лоскутьем, что нельзя разуметь.

JI о н г п н. Простите, друзья мои, чрезмерной моей склопности к сей книге. Признаю мою горячую страсть. Правда, что из самых младенческих лет тайная сила и мание влечет меня к нравоучительным книгам, и я их паче всех люблю. Они врачуют и веселят мое сердце, а Библию начал читать около тридцати лет рождения моего. Но сия прекраснейшая для меня книга над всеми моими полюбовницами верх одержала, утолив мою долговременную алчбу и жажду хлебом п водою, сладчайшей меда п сота божпей правды и истины, и чувствую особливую мою к ней природу. Избегал, избегаю и избежал за предводительством господа моего всех житейских препятствий и плотских любовниц, дабы мог спокойно наслаждаться в пречистых объятиях краснейшей, паче всех дочерей человеческих сей божпей дочери. Она мне пз непорочного лона своего родила того чудного Адама, который, как учит Павел, «созданный по богу, в правде и преподобии и истине» и о котором Исайя: «Род же его кто исповедает».

Никогда не могу довольно надивиться пророчей премудрости. Самые праздные в ней тонкости для меня кажутся очень важными: так всегда думает влюбившийся. Премногие никакого вкуса не находят в сих словах: «Вениамин — волк, хищник, рано ест, еще и на вечер дает пищу». «Очи твои на исполнениях вод…» А мне они несказанную в сердце вливают сладость и веселье, чем чаще их, отрыгая жвание, жую. Чем было глубже и безлюднее уедпненпе мое, тем счастливее сожительство с сею возлюбленною в женах. Сим господним жребием я доволен. Родился мне мужеский пол, совершенный и истинный человек; умираю не бездетным. II в сем человеке похвалю- ся, дерзая с Павлом: «Не напрасно тек». Се‑то тот госпо- ден человек, о котором писано: «Не отемнели очи его».

Григорий. Если вам не нравятся библейные крошки, то поведем наш разговор другим образом. Целое воскресное утро мы провели о том беседою, о чем всегда мыслить долженствуем. Завтрашний день есть работный. Однак, когда к вечеру соберетесь, то внятнее побеседуем о душевном мире [342]. Он всегда достоин нашего внимания, находясь всего жития нашего намеренным концом и пристанищем.

Милостивый государь![343]

Идут к вам два разговора, жаждущие вашего лицезрения. Удостойте их своего приятия. Они уже прежде рождения своего определены доброму вашему духу. Почтение мое к человеколюбному и кротчайшему батюшке Вашему, усердие мое к Вам и доброжелательство к целой фамилии Вашей приносит оные. Душа есть mobile регре- tuum — движимость непрерывная. Крылья ее есть мысли, мнения, советы; она или желает чего, или убегает от чего; желая, любит, убегая, боится. Если пе знает чего желать, а от чего убегать, тогда недоумевает, сомневается, мучится, сюда и туда наш шарик качается, мечется и вертится, как магнитная стрела, доколь не устремит взор свой в дражайшую точку холодного севера.

Так и душа, наконец, когда нашла того, кого нигде нет и везде есть, счастлива. Сей одпн довлеет ее насытить, а без сего глотает воздух с поедающим все дни жизни своей землю змием.

Мнения подобны воздуху, он между стихиями не виден, но тверже земли, а сильнее воды; ломает деревья, низвергает строения, гонит волны и корабли, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень.

Так и мысли сердечные — они не впдны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж п сокрушение, от сего зерна зависит целое жизни нашей дерево; если зерно доброе — добрыми (в старости наипаче) наслаждаемся плодами; как сеешь, так и жнешь.

Весьма я рад буду, еслп спя кнпжечка в прогнатши только нескольких дней скуки послужпт, но как я доволен, если она хоть в капле внутреннего мира поспособствует. Вседражайший сердечный мир подобен самым дра–Гоценным камушкам: одна крошечка цену свою имеет, если станем его одну каплю щадить, только можем со временем иметь целую чашу спасения.

Разлив мысли наши по одним наружным попечениям, и не помышляем о душе, не рассуждая, что от нее всякое дело и слово проистекает, а если семя злое, нельзя не последовать худым плодам, все нас сирых оставит, кроме сего неотъемлемого сокровища.

Представьте себе смесь людей во всю жизнь, а паче в кончину лет своих, тоскою, малодушием, отвержением утех, задумчивою грустью, печалью, страхом, среди изобилия отчаянием без ослабления мучащихся, и вспомните, что все сие зло и родное несчастие родилось от пре- слушанпя сих Христовых слов: «Ищите прежде царствия божия…» «Возвратись в дом твой…» «Царствие божие внутри вас есть…» «Омой прежде внутренность стакана…»

Но благодарение всевышнему за то, что никогда не бывает поздний труд в том, что для человека есть самонужнейшее.

Царствие божие вдруг, как молния, озаряет душу, и для приобретения веры надобен один только пункт времени.

Дай, боже, вам читать слово божпе со вкусом и примечанием, дабы исполнилось на вас: «Блаженны слышащие слово божпе и хранящие». Другой разговор скоро последует.

А я пребуду,

милостивый государь, Вашего благородия покорнейший слуга, любитель священной Библии, Григорий Сковорода.

Григорий. Перестаньте, пожалуйста, дорогие гости мои! Пожалуйста, перестаньте шуметь! Прошу покорно, что за шум и смятение? Одпн кричит: «Скажи мне силу слова сего: знай себя». Другой: «Скажи мне прежде, й чем состоит и что значит премудрость?» Третий вопиет: «Вся премудрость — пустошь без мира». Но знает ли, что есть мир? Тут сумма счастия.

«Слыхали ль вы, братья, — четвертый, вмешавшись, возглашает, — слыхали ль вы, что значпт египетское чудовище, именуемое сфинкс?» Что за срам, думаю, что такого вздору не было и в самом столпотворении. Сие значит не разговор вести, но, поделавшись ветрами, вздувать волны на Черном море. Если же рассуждать о мире, должно говорить осторожно и мирно. Я мальчиком слыхал от знакомого персианина следующую басенку.

Несколько чужестранцев путешествовали в Индии. Рано вставали, спрашивали хозяина о дороге. «Две дороги, — говорил им человеколюбивый старик, — вот вам две дороги, служащие вашему намерению: одна напрямик, а другая с обиняком. Советую держаться обиняка. Не спешите и далее пройдете, будьте осторожны, помните, что вы в Индии». «Батюшка, мы не трусы, — вскричал один остряк, — мы европейцы, мы ездим по всем морям, а земля нам не страшна, вооруженным». Идя несколько часов, нашли кожаный мех с хлебом и такое ж судно с вином, наелись и напились довольно. Отдыхая под камнем, сказал один: «Не даст ли нам бог другой находки? Кажется, нечтось вижу впереди по дороге, взгляните, по ту сторону бездны чернеет что‑то…» Один говорит: «Кожаный мешп- ще»; другой угадывал, что обгорелый пнище; иному казался камень, иному город, иному село. Последний угадал точно: они все там посели, нашедши на индийского дракона, все погибли. Спасся один, находясь глупее, но осторожнее. Сей по неким примечаниям и по внутреннему предвещающему ужасу притворился остаться за нуждою на сей стороне глубочайшей яруги и, услышав страшный умерщвляемых вой, поспешно воротился в сторону, одобрив старинных веков пословицу: «Боязливого сына матери плакать нечего».

Не спорю: будь сия басня недостаточною, но она есть чучело, весьма схожее на житие человеческое.