А не горлица ли есть сердце, любящее господа, по нему единому ревнующее, святой надежды гнездо в нем обретшее? Послушай гласа ее: «Ревнуя, поревновал по господе боге». «Жив господь мой, жива и душа моя». А тот глас не ее ли есть? Истаяла меня ревность моя…» «Видел не разумевающие и истаял». На, вот тебе лик или хор горлиц! «Се все оставил я, и вслед тебе иду». Знай, что Библия есть вдова, горлица, ревнующая и вздыхающая в пустыне о едином оном муже: «Бог любви есть…» У сей‑то вдовицы не оскудевает сосуд елея, сиречь милости, любви и сладости, если посетит ее кто, духа пророческого дары имущий. Кто благ пли кто мил, кроме бога? Сей един есть не оскудевающий… «Все проходит, любовь же нет». Взгляни мне, пожалуйста, на Магдалену. Библии сердце есть сердцем горлицы сей. При елейной лампаде не спит, тужит и вздыхает. О чем? Что бессмертного жениха умертвили, что в бпблейной его лампаде ничего милого и светлого не нашли ночные вороны спи, кроме трупа гнилого сего: «Воззрят на него, он же пропал, что, кроме риз его, не нашли в ризах его ни смирны, ни стак- ты, ни масла, сиречь одевающегося оными ризами». Плачет пустынолюбная горлица сия о буйных девах[253]с Иеремиею, воспевая жалостную песенку оную: «Очи мои излияют воду, чтобы оскудели добрые девы». Блаженны мы, о Фарра, ибо голос горлицы слышан в маленькой земельке нашей. Ах, сколько тогда горлиц было, когда говорил Павел: «Обручил вас с единым мужем, чистую деву» и прочее. О обуялые п бедные горлицы со сосудом своим оные! «Идите к продающим…» и проч. Без милости милого, а без твоего же преподобия нигде не обретешь оного преподобного мужа: «Удиви, господь, преподобного своего». Напоследок, не голубь ли тебе есть сердце, видящее двоих? Сердце, узревшее сверх непостоянности потопных вод псаиевскую твердь, берег и гавань оную: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Сие чистое сердце, верх всей дряни возлетев- шее, есть голубь чистый, есть дух святой, дух ведения, дух благочестия, дух премудрости, дух совета, дух нетленной славы, дух п камень веры. Вот почему Христос нерукосченою и адамантовою гаванью нарицает святого Петра! По сердцу его…

Фарра. О сердце!.. Что ж ты стал? Ступай далее!

Израиль. Израиль далее сей гавани не ходит. Се ему дом, гнездо и кущи, водруженные не на песке, но на кифе. Конец потопу: радуга и мир есть кпфа, на ней он воссел.

Inveni portum kepham. Саго, raunde, valete! Sat me jactastis. Nunc milri sancta quies[254]. «Прощай, стихийный потоп! — вещает Ноева голубица. — Я почию на холмах святых, обретя оливные кущи».

Фарра. О сердце голубиное! И сердечный голубь! Сей есть истинный Иона, адом изблеван в третий день на берег гор Кавказских. Сей голубь есть истинный Americas Columbus[255], обретший новую землю. Не хочется и мне отсюда идти. О Наеман, Наеман! Дай, ну, станем и мы с Израилем в сей гавани. Оснуем себе кущи на сей кифе. А–а, любезный мой Аввакум! Се ныне разумею песенку твою: «На страже моей стану и взойду на камень». Сюда‑то взирало твое пророчее око? Сию‑то кифу издали наблюдала бодрая стража твоя? Сюда‑то песня твоя и нас манила? Блаженно око твое, прозорливее труб звездозор- ных! Блаженны поющие нам уста твои! Блажен и Сион твой, или зоротерем, пирамида и столп твой, из которого высоты простирались лучи очей голубиных. Не отемнеют очи твои, не истлеют уста твои и не падет столп твой и во веки веков… Прощайте навеки, дурномудрые девы, сладкогласные сирены с вашими тленными очами, с вашею стареющеюся молодостью, с младенческим вашим долголетием и с вашею рыдания исполненною гаванью. Пойте ваши песни людям вашего рода. Не прикасается Израиль к гергесеям. Свои ему поют пророки. Сам господь ему, как лев, возревет и, как вихрь духа, воссвищет в крыльях своих, и ужаснутся дети вод… Радуйся, кефа моя, Петр мой, гавань моя! Гавань веры, любви и надежды! Знаю тебя как не плоть и кровь, но свыше рожден ты. Ты мне отворяешь врата в блаженное царство светлой страны. Пятнадесятое лето плаваю по морю сему [256] и се достиг к пристанищу тихому, в землю святую, которую мне открыл господь бог мой! Радуйся, градо- мать! Целую тебя, престол любезной страны, не имущей на путях своих бедности и сокрушения, печали и вздыхания. Се тебе приношу благой дар от твоих же садов — корзину гроздья[257], и смокв, и орехов с хлебом пасхи в свидетельство, как путем праотцов моих вошел в обетованную землю.

БЕСЕДА 1–Я. Нареченная Observatorium [258] (Сион) [259][260]

Григорий. «Прийдите, взойдем на гору божию». О беседка! О сад! О время летнее! О другп мои! Восхищаюсь веселием, видя вас, моих собеседников. «Прийдите, взойдем на гору господню».

Афанасий. Вчера нападала на меня ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихрь, колебала. Едва довлел отбиться.

Григорий. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воин Христов! Сия есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешеные мысли и мучительные духи. Они‑то суть семя, полова и начало всякой человеческой злобы, а власть тьмы житейской, опаляющей душу мертвых человеков.

Афанасий. Я вчера не был мертвым, а тем‑то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшнм некиим огнем опалялось.

Григорий. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебя назвал блаженным.

Афанасий. А мне твое слово непонятно.

Григорий. Был ли кто болен? Тот не болен. А кто был мертв, тот уже жив. Как прошла ночь смертп, так настал день жизни.

Афанасий. Вот тебе крючки по закоулкам. А закоулки по крючкам. Кто завертел закоулок, тот перешел крючок. Не погневайся, я не пророк п меня твой свиток внутри не услаждает.

Григорий. О любезный человек, сколь сладка сердцу моему простота твоя!

Афанасий. Но не сладки гортани моей слова твои. Помилуй, беседуй проще.

Григорий. Есть, что мнится правым, но сущностью криво. II есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. Но косоглазый тот прямик и крючковата есть простота, открывающая перспективу и архитектурный мост прямо в град лжи. Конец делу судья. Что‑то показалось тебе крючком, что ли?..

Афанасий. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив. Так не достоин ли я ублажения, и твоего сорадования?

Григорий. Такового величанья достоин и буйвол: он тебя здоровее и вчера не был мертвым.

Афанасий. По мне изволь, блажи и его: буйволов- ское блаженство моего не упразднит. Неужели милость божия в одних только наших выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делах его». И я благодарю ему, что доселе жив.

Григорий. Чем ты уверен в жизни твоей?

Афанасий. Разве ты член секты Пирронской[261]? А мне в доказательство употребить трость сию?

Григории. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасий. То‑то видишь мое телишко, слава богу, катится, как тележка. Ай, дядя!..

Григорий. Дядя сестрпнцу своему не советовал ехать в глубокую осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среди брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя в потопе вод многих…

Афанасий. Ну! Что стал? Веди далее.

Григорий. Не ведется. Афонька с нуждою пеший добрался до брачного дому, исполнив пословицу: «Спешил на обед, да ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!

Афанасий. Молодчик твой был ветрогон.

Григорий. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седьмой день с полночи пришел, как вор, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.