«Тело ты, о фортуна, озлобить и отнять можешь, но дух благочестия, дух премудрости и разума, дух истины со мною пребывает вовеки». Корабельный кормчий не имеет власти над волнами. Хитростью с ними борется, а не могущий победить уклоняется и со страхом ищет безопасности. Но царство и сила, воцарившиеся в сердце мудрого, премудрости божией легко от всех бед избавляют. А когда неизбежная волна потопить устремляется и течь кораблю грозит погибелью, тогда дух мудрого выскакивает из тела, как из потопляемых лодок, на берег и кефу[1242]. Ибо безумный трепещет смерти и посему боится от тела разрешиться. Не потому, будто бы нравилась ему жизнь, которая всяк день тирански его мучит. Он подобен держащему за уши волка. Держать мучительно и пустить опасно. Чистое же и, как весна, светоносное сердце не только не мучится приближающеюся, как гаванью, смертью, но почитает ее отверзающимся и приемлющим его небом и вмещающею в свое недро матерью. Такое утвержденное духом премудрости сердце. Скажи, пожалуй, чем можешь взбунтоваться? Хвалится некто так: «Ушел я от тебя, о фортуна, и все приступы ко мне преградил».

Конечно, он не стенами оградился, но мудростью. Не должно же и нам отчаиваться, но, любя такие слова, и самим сему соображаться и приобучаться. Лисица смертно боялась льва, но, несколько раз узревши, дерзнула с ним и беседовать. Почаще помышлять о смерти должно и о прочиих горестях. Тогда уразумеем, что многие мы от слепого сего мира ядовитые и лживые испили мнения, которые, если разжевать, тогда из горьких сделаются сладкими. Не можешь подлинно сказать, что не встретится с тобой то или то, »но сие заподлинно можешь о себе сказать: «Не пойду путем беззаконных и не поревную лукавствующим». Сие в нашей силе, и сия есть едина дверь, во храм ведущая спокойного сердца. Всеми силами печись не раздражать внутреннего судию твоего, совесть твою: от ее единой гнева рождается в душе червие и чирие, денно и нощно ярящееся и лишающее душу бесценного мира. Раскаяние есть само себя опаляющий пламень. Внутренний жар и хлад горшее наводит пристрастие, нежели нашедший, так и внешнее страстие, нежели нашедшее, так и внешняя трата менее наводит досады, нежели внутренняя. Если же кто в тайностях сердечных тайным громом и молниею поражается от совести и видит внутри, в зерцале вечной правды, что сам он есть вина разоренного своего душевного града, таковому сердцу вся тварь, весь мир и все его дарования утешений дать не довлеют. Ни великолепный дом, ни царственный род, ни высочайший чин, ни тысячи злата и сребра, ни учение, ни ангельский язык, но только едина дружественная и милосердая совесть. Она‑то есть внутри нас источник всех чистых и честных наших дел, рождающая святую некую кичливость и бесстрашие, отверзающая сердечному оку вечное сладчайшее памяти зерцало, в коем видим нашу твердую надежду, умащающую нас и питающую во время старости. Ветви розмариновы хотя отрезаны от своего древа и давно уже лежат мертвы, однако духом дышут благовонным. То же и в добрых делах. Хотя давно совершилися и время их прошло, но издалека милолюбною памятью, как сладчайшим фимиама благоуханием, услаждают душу, родившую честные чада. Вот чем благочестивый, процветая, цветет муж! Он смеется всем хулящим жизнь сию и оплакивающим, будто плачевную юдоль и плень вавилонскую. Воистину премудрая сия в Диогене мысль! Он, будучи на квартире, спрашивает хозяина: «Куда ты с такою ревно- стию прибираешься и красишься?» — «Как куда? У нас‑де сегодня праздник». — «О друг мой! — сказал Диоген. — Доброму человеку всякий день — праздник». Ей,, целомудренному праздник, да еще светлый. Ибо мир сей и голубой свод его не божий ли есть, святейший всех храмов храм его? В сей храм от чрева матернего вводится человек — зритель не мертвых и рукотворенных человеческим орудием образов, но тех, кои само собою умное божество, вечные свои подобия, утвердило на тверди небесной. Вот иконы невидимости его. Солнце, луна, звезды, реки, непрерывно воду источающие, земля, плантам (растениям) пищу подающая. А когда во храме сей, и в таинства его входить началом и виною нам есть жизнь наша. Воистину достойно и праведно есть, да будет исполнена веселия, радости и мира! Не подражайте слепому народу. Он отлагает свое веселие на учрежденные человеком праздники, дабы не сегодня, но в то время наемным поуте- шиться смехом, зевая на мздоимных театрах[1243]. Что за вздор? На комедиях, на праздниках, человеком уставленных, и торжествах опрятны, одеты, тихи, спокойны, веселы; нет тогда плача и смущения, а всеобщий наш праздник богом узаконенный. Торжества виновницу, жизнь нашу, безобразно оскверняем в рыданиях, в слезах, в жалобах, в горестях, ропотах, почти всю ее истощаем. Чудо воистину! Сладкогласие в музыкальных орудиях любят. Собственную же свою жизнь без всякой сладости, веселия и утешения оставляют горчайшими пристрастиями, заботами и печалями, конца не имущими, изнуряемую. И не только сами себя уврачевать не пекутся, но и премудрыми друзей своих словами соблазняются. Сие когда бы не мешало, тогда бы и настоящая жизнь бессоблазненна, и прошедшая сладкопоминаема, и впредь благою надеждою утверждена была бы.

(IESUITAE SIDRONII HOSII) ОСНОВАНИЕ ОДЫ Живет и среди молвы уединение

Друг мои Георгий![1244] [1245] Когда любишь жить в уединенных и спокойных мыслях, то нет тебе нужды забродить в дремучие леса и крыться от гостей в пустых и диких удольях.

Не угадал тот, кто верит, будто печаль не найдет нас в горах и пропастях земных. Ах! Пустыня не довлеет сама собою преградить путь в душу нашу мыслям беспокойным.

Вот! Тот один сам себе живет и сам с собою прямо дружит и пользуется, кого не мучит страх и прихоть, а вос- шедшей в горнее со тщанием души его ни подлая грусть, ни рабская несытость застрелить не может.

Таков и среди городской молвы сыщет тишину безмолвную, находясь всегда сам своим обладателем. Он, всегда городских и домашних мятежей убегая, и сам своего затейного сердца удалился.

Пускай он проживает среди кипящих житейских волн и среди лютых военных громов! Пускай шатаются вблизи ярость и гнев с кровожадными мечами!

Но он беспристрастно взирает на грозные солдатские лица с бряцанием их и, видя в своих околичностях оружейные молнии, шум падения государств слышит безбоязненно.

Не завидует победам, от востока до запада власть простирающим, ведая, что обладатель, сделавшись слугою для множайших, бывает рабом сердечных своих подлостей.

Земное царство есть держать скипетр, пасущий свирепеющие народы, и блистать на престоле в драгоценном венце пред покоряющимися язычниками.

А царство небесное есть взойти на Сион и жить превосходнее и выше подлости мятежных прихотей. Сия есть божественная победа, дивное торжество, прямой мир и уединение для всех.

Одна вышняя премудрость обладает неукротимыми зверьми, плотской воли стремлениями. Она дарует душе тишину, не получаемую и всемирными лаврами.

Сего сокровища не ищи вне себя. Уединение — внутри тебя, покой — в сердце твоем: отрежь и убей, попри волю твою буйную, иначе, хоть покори всю Вселенную, не сыщешь.

Сей прямой и блаженный покой живет и в городских жилищах. Он ни от случая, ни от места не зависит. Не заключен в мызах [1246], ни в веселительных садах, не привязан к прекрасным веселых рек берегам, ни к райским поморским холмам.

Горняя мудрость есть в мыслях наших то, что солнце. Телесное око наше ночным мраком и пасмурными стужами затмевается. Но сие недремлющее Вселенной око и неуга- сающая лампада при своем есть всегда сиянии.

Скажи мне, страждет ли солнце тогда, когда море восходит и бесится, когда чернеет тучами и ярится бурями наш воздух, когда ревут громы, а молнии трясут землю?