Дражайшей от всего мира тишине сердечной не мал вред и от самолюбия. Оно затевает дела не по силе своей. А неудачный конец есть‑то терновый венец. Тогда не безумну волю, но обвиняем фортуну. Бес самолюбной воли даже до того бесится, дабы все дарования заграбить, и мучится, если не только садами, зверинцами, оранжереями, но и лошадьми, и псами, и птицами, и рыбами не превысил своих ревнителей. Таков был Дионисий, царь Сицилийский. Не довлел ему царский скипетр. Распалялся превысить Платона любомудрием, а Филоксена — стихословием. Отсюда родились горестные плоды: Филоксену — каторга, Платону — кабала, а царю — червь и моль. Таков не был Александр Македонский. Он чужим дарованиям не завидовал, довольствуясь венцом самодержца. Безумный же народ все качества в едино место слиять и похитить рвется, дабы быть купно и градоначальником и военачальником, богословом и философом, и мирским и монахом; Ликтором й поваров, йтицёю и зверем; тёплым и студёным… А ведь и самим святцам не все даются дарования. Одному дано врачевать зубы, а другому — очи. И как можно в едино место совокупить огнь и воду? Сиречь: быть купно придворным царским и быть философом? Ибо философия требует увольнения от всех дел, а царедворец в делах или забавах потопляется. Царедворская пища помрачает любомудрое око. Искание чести и грунта отнимает дражайшее время, служащее любомудрию. Отсюда ясно видно, что всякая всячина, мир сей наполняющая, одному нужна, а другому не потребна. Что же оно такое? И кому нужно? Вспомни пословицу: «Всяк Еремей, про себя разумей».
Всяк должен узнать себя, сиречь свою природу, чего она ищет, куда ведет, и ей последовать без всякого отнюдь насилия, но и с глубочайшим покорением. Конь ли ты? — Носи седока. Вол ли ты? — Носи ярем. Пес ли борзый? — Лови зайцев. Дацкой [1238] ли? — Дави медведя. А если кто соблазняется и желчится за то, что не дал ему бог вместе быть и львом, и постельною собачкою, сей есть несмыслен- ный галат. Не лучший же его и тот, кто желает купно и философствовать, и на богатой жениться, и пировать с господами, быть кавалером и быть богатым.
Будь все тем, что бог дал, ради,
Разбивай всяк грусть шутя.
Полно нас червям снедати!
Ведь есть свое всем людям.
Всяк жребием своим да будет доволен! Царь — владычеством, богослов — зрением воскресения, мудрец — обретением истины, благочестивый — житием добродетельным, богатый — богатством. Всяк имеет свое зло и добро, и каждому свое дано. А ныне все–на–все рвемся для одних нас заграбить и, будто гроздие от терния, обирать пялимся, возненавидев чрез неблагодарность собственную жизнь нашу, как бедну и недостаточну. Не сияет ли сия истина и во всемирной экономии? Посмотри на бессловесные животины. Иная кормится зерном, иная — кровью, иная — кореньем. По сему ж образу иная пища пастуху, иная — земледелу; иная — мореходцу и птицелову. Скудельник скудельнику в ремесле завидует, но в житейских статях ревновать не подобает. Бог каждое состояние ограничил с достаточным довольством по мере его. Срамно слышать, что самые благородные люди, не только ученым, богатым, юристам, но и придворным комедиантам ревнуя и ублажая жизнь их, наводят сердцу своему сильну мятежность. Впрочем, разные пристрастности людские дают знать, что в сердце нашем два живут источника приснотекущие: из сего течет беспокойство, а из второго — спокойство. Тайну сию предревние богословы приосенилп гаданием вот сим:
Там у бога у порога две бочки стоят:
Одна с добром, друга со злом.
Тайна сия собывается во глубине сердца. Смотри же, не так ли оно есть? Фома в худшей жизни весел, а Козьма в лучшей омерзел. Не видишь ли, что в сем сердце горестные, а в том животные струи? Тот и тем, что было, веселится, а сей, имея в руках, смутится. Погребен и засорен животный источник в том сердце, в коем отворился ключ мертвых вод и фонтан денно и ночно изблевает горькие струи. Такие люди и за прошедшее добро не благодарят богу, и настоящим не довольны, и, на будущее зазевавшись, жаждою тают. Жизнь их, неключима и вздорна, на части порвана, не имеющая постоянной и союзной сплоченности, будто метла развязана. Она подобна мученику, плетущему веревку в аде идолопоклонническом. Сколько бедняк соплел, то все то осел съел. Все то, что миновало, будто из воза пало. Они всегда постель удобряют, но всегда на утро спать отлагают. Немалый вред спокойствию и тогда, когда кто, воспоминая прошедшую жизнь, одни досадные припадки в зерцале своей памяти видит. Сей подобен мухам, не могущим сидеть на зеркальной гладкости, а отпадающим на места жесткие. Живописец светлыми красками одобряет темные. А мы, если коей горести из памяти выскоблить не можем, воображением прошедших и нынешних приятностей да растворяем. Музыкальные органы то напрягаются, то отпускаются. Так мир сей и жизнь наша то темнеют, то светятся и без примеси нигде и ни в чем не бывают. Музыканты из высоких и низких гласов составляют прекрасную и сладкую симфонию, а муж мудрый из удачных и неудачных припадков ткет жизни своей постав [1239], и не красное в нем поле взорочными цветами украшает, дабы из горьких и сладких случаев красиво составить жизнь себе, как составляется день господень из вечера и утра, из тьмы и света. Добрый и злой ангелы приставляются в рождении каждому человеку. От них‑то в сердце противные себе пристрастности, или аффекты: радость и печаль; безопасность и страх; милость и злоба; правота и преступление; законность и беззаконие; удовольствие и досада. И сии‑то суть противные оные нротивных себе двоих оных источников сердечных вечно источаемые струи, творящие жизнь нашу не равнотеку- щею, но замешательства исполненною. И воистину здравая и мирная душа благие пристрастности любит, обычно притом по врожденной преклонности и падает, но так кораблик свой парусит, дабы из пути не совратиться в излишнюю крайность и не заехать в безмерность, вредную и самим добродетелям. Вот Епикурово слово: «Кто‑де бешено не влюбился во тленную сию жизнь, тот всерадостно встречается с завтрашним днем». Не будем бешено падки и жадны к богатству и чести, тогда она будет сладчайшая и трата ее не обеспокоит нас. Ибо жаркая жадность рождает жестокий страх, а страх, раздувая пламень жадности, дабы не потерять, мешает наслаждаться. А тот, кто утвердил сердце свое духом премудрости и разума, дерзновенно богу скажет: «Боже мой, даруешь ли что мне? Благодарю. Отнимаешь ли? Не рыдаю». Таков один посылаемым от бога даром сладко наслаждается. Мудрый Анаксагор, потеряв сына, сказал: «Он на то родился, чтобы умереть». Не удивляйся только, но купно и подражай. Отнят ли чин? Скажи так: «Я на то брал, чтоб возвратно отдать». Лишен ли богатства? Скажи: «Знаю, что оно протекающее». Не верна ли жена? Скажи: «Она добра, однако же жена». Изменил ли друг? Скажи: «Человек, как трава: днесь цветет, утром сохнет». Не говори: «Не ожидал я сего, не чаял, что последует». От нечаяния все страшные удары вырываются.
Царь Персей не чаял, что потеряет Македонское царство, тем и сам с царством пропал. Чем пропал? От печали. Для чего? Не чаял сего. А победивший его Павел Емелиан, скинувши чин, нимало не печалился. Он взял на себя, зная, что опять его отложить должно. Нечаянность самою безделкою и мудрого Уликса [1240] поколеблет.
Бывает же и то, что сама собою вещь не страшна, а мнится быть страшна и сие пусто тревожит. Не почитай же страшною, и не вменяй комара во льва, тогда не повредит тебе. Оно не вредит ни душе, ни телу. А если что случилось прямо тяжелое, утешай себя тем, что сие вообще всех беспокоит. Например, зима, смерть и прочее. Царь Димитрий, доставши город, вопросил мудрого Стильпона[1241]: «Не потерял ли ты, друг мой, чего‑либо твоего при взятии вашего города?» — «Ничего, ваше величество, я не видал, чтоб кто взял мое что‑либо». Боже мой! Коль не разумеют люди, что внутри нас тайно живет истинное добро, которое ни тля не тлит, ни тать не подкапывает! Зачем же ты, человек, боишься фортуны? Видишь ли, что она у тебя отнять может то единое, что пустое, а над истинным добром твоим не имеет власти? Оно при тебе вовеки, во вечной твоей власти. Сердце твое, мысли твои, дух твой и разум, они есть корень и начало твоей фортуне, подверженные плоти, разумеешь ли? Коликая его цена и величество? Ах, узнай себя, человек! Тогда дерзостно до фортуны то же, что сказал Сократ, скажешь: «Клеветники мои могут тело мое убить, но не сердце».
