На сей трус бурен сребровидными со златым междора- мием крыльями, как орел на лов, ниспускаясь, Михаил возопил: «О враг божий! Почто ты здесь? И что тебе здесь? Древле отрыгнул ты предо мною хулу на Мойсеево тело» [517]. Ныне тот же яд изблеваешь на дом божий. Кто как бог? И что доброе и столь прекрасное, как дом его? Да запретит тебе господь мой, ему же предстою днесь!..

Сатана. Не подобает небесных воинств архистратигу[518] быть сварливому, но тихому, кроткому и…

Михаил. О змий! Умягчил ты слова твои паче елея, и они суть стрелы. Не твое есть разуметь, что благовременный гнев есть то любовь божия, а что безвременная милость есть то твое сердце.

Сатана. Се странную песнь воспел ты!

М и х а и л. Странное же новое и преславное воспевают небесные силы во граде божпем. Сия есть истина.

С а т а н а[519]. Силы же преисподние что ли поют?

М и х а и л. Силы твои поют подлое, мирское, мерзкое. Сказать же Петровым в «Деяниях» словом (commune, xoivov, coenum) — просто сказать грязь рыночную и обвившую иезекиилевский оный оприснок мотылу[520].[521]

Сатана. Ха–ха–хе! Странное поюг силы небесные…

М и х а и л. О ругатель! К чему сей песий смех твой? Не таится же предо мною лукавство твое. Нарицая странною, тайно клевещешь небесную славу и догматы ее, воздавая ей мнимоз тобою неблаголепие и непреподобие, просто сказать, вздор.

Сатана. Ныне же, не обынуясь, провещал ты причину, чего ради преисподнее жительство в тысячу крат многолюднее паче вашего небесного?

Михаил. И лжешь, и темноречишь. Открой, если можешь, откровеннее сердца твоего бездну.

Сатана. О, Апокалнпта[522] странность в догматах, неравность в пути, трудность в деле, сей есть троеродный источник пустыни вашей небесной.

М и х а и л. Не можно ли хоть мало откровеннее?

Сатана. Претрудно быть жителем небесным. Внял ли ты? Се причина, опустошившая небеса ваши.

М и х а и л. Откуда сей камень и кто его положил в основание?

Сатана. Се я глаголю! Претрудно быть, и было так.

М и х а и л. Ты ли творец догмата сего?

Сатана. Сей догмат есть несокрушимый адамант.

М и х а и л. «Внемли, небо, и слушай, земля!..» Услышите и преисподнее! Какая есть большая на господа вседержителя хула и клевета паче сей? Се удица, всех улов- ляющая! Се ключ, всем врата ада открывающий. Се соблазн, всем путь на небеса оскорбляющий! О украшенная гробница царская, полна мертвых костей и праха, мир блудословный! Прельщаешь старых, молодых и детей. Вяжешь в прелести, как птенцов в сети.

Весь мир дышит его духом. Он есть сердце миру. Сердце нечистое, сердце плотское. Се богомерзкая троица: сатана, плоть, мир. Кто даст мне меч божий, да проколю сего мадианита[523], любодействующего с блудницею и любо- дейницею мира сего, и обличу срамоту ее?

И, подняв Михаил молниевидное копье, поразил адамантовым острием Сатану в самое сердце его и поверг его в облако вечернее. Он же, падая стремглав, воскликал: «Ура! Ура! Победил! Победил!» Из средины же облака воз- ревел: «О, о Апокалипта! Призови небо и землю в свидетели, я же тебе не покорюся, даже к сему я тверд в сем моем догмате».

М и х а и л. О нетопырь! Горе тебе, творящему свет тьмою, тьму же светом, нарицающему сладкое горьким, легкое же бременем.

Сатана. Не писано ли: «Нужное есть царствие бо- жие?..»

Михаил. Онемей, пес лживый!

Сатана. И не прилагающие усилие достигают ли оное?..

М и х а и л. Лай, лай ныне, пес, издалека на солнце… господи боже мой! Правда твоя, как полдень. Кто как ты? Ты сам дракону сему челюсти его, всех пожирающие, заградил не один только день твой, который есть, как тысяча лет. Аминь.

На сей шум и рев, как еродиевы птенцы[524] слетают с гнезда к матери своей, поправшей змия, — он же под ногами ее вьется, развивается — так низлетели к Михаилу Гавриил, Рафаил, Уриил и Варахиил [525]. Михаил же, как боголюбивый Еродий, терзает и попирает домашнего врага, воздавая благодать дому владыки, позволившему на семи башнях, надзирающих премудрый дом его, возгнездиться птицам по писанию: «Сколь возлюблены селения твои!..» «Птица обрела себе храмину». «Там птицы возгнездятся». «Еродиево жилище предводительствует ими». «Блаженны живущие в доме твоем…»

Небесные архивоины воссели на радуге, Михаил же так повел слово: «Не наша брань против крови и плоти, но…» Сердце человеку есть неограниченная бездна. Она есть то, что воздух, плавающие планеты носящий. Сия бездна если темна, и не сбылось на ней: «Просвещаешь тьму мою». «Бог, велевший из тьмы свету воссиять, который и воссиял в сердцах наших…»

Тогда она бывает адом, сиречь темницею, и исполняется, как ночных птиц, мрачных мечтаний и привидений. Ночной орел[526], царь и отец всем прочим, есть сатана. Сии пустые мечты суть то злые духи, а злые духи суть то злые мысли; злые же мысли суть мысли плотские, владеющие миром. И сие‑то написано: «К миродержателям тьмы века сего, сиречь брань наша против злых духов, державу имущих над непросвещенным миром и над всею смесью беззаконников». Что же далее? Началом садовых плодов суть семена. Семенами же злых дел суть злые мысли. Сие же то и написано: «К началам и к властям… к духам злобы поднебесным». Поднебесные духи злобы суть мечты плотского, скотского и зверского сердца, которому очи колет острый сей правды божией меч: «Сатана, не мыслишь, что суть божие, но что человеческое».

Любезная моя братия! Видите, сколь по всей Вселенной рассеял сатана семена свои! От его рода семян суть и сии блудословные сиренские [527] и блудогласные песенки:

Жесток и горек труд Быть жителем небес; Весел и гладок путь — Жить, как живет мир весь.

И опять:

Святыня страждет без утех, А злость везде свой зрит успех.

Какая польза быть святым?

Жизнь удачнее всем злым.

Сих услажденных своих вод хляби изблевая, ангельское око ваше остро провидит, сколь хитро погасил во всех сердцах божественный оный огонь: «Кто даст мне крылья?.. И полечу и почию». «Крепка, как смерть, любовь. Крылья — крылья огня…» «Кто нас разлучит от любви божпей?» «Согрелося сердце мое, и в поучении моем разгорится огонь».

Василисковым же ядом надыхнен мир, глух, как аспид, и холоден, как лед, сотворился к матери нашей, к премудрости божией, согревающей нас в недре своем и утешающей. «Сын! Если поспишь, сладостно поспишь, если пойдешь, безбоязнен будешь, и радость будет на всех путях твоих». Сего ради не дивно, как все уклонились вместе. «Не сладок бог» и «Нет бога» есть то же[528]. Растлели и омерзели в самых началах и семенах своих, в самом корне сердца своего.

Кто может поднять на пути золото или бисер, мнящий быть нечтось бесполезное? Какой тетерев не дерзнет вскочить в сеть, почитая рогом изобилия? Какой агнец не устрашится матери, творящий ее волком, и не прилипнет к волку, творящий его матерью? Не вините мира. Не винен сей мертвец. Отнят сему пленнику кураж, выколото око, прегражден путь; связала вечными узами туга сердце его.

Какая туга? Когда что любят и желают мысли, тогда и плотское сердце внутри нас распространяется, раздувается, радуется [529] [530], во время же огнушения стесняется, жмется, тужит, как недужный, отвращается от пищи и уста сжимает. Сатана, погасив огонь божества в мирском сердце, связал туго тугою, дабы оно вечно гнушалося царствием божиим и вовек не разрешилось к обретению его; дабы нб воспело победной оной песни: «Сеть сокрушилася…» «Путь заповедей твоих тек, когда расширил ты сердце мое». «Желает и кончается душа моя…» «Сердце мое и плоть моя возрадовались…»