Афанасий. Что се значит?
Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались. «А что за сей хорошенький?..» «За тот дай хоть три полушки», — отвечал горшечник… «А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?» «За тот ниже двух копеек не возьму». «Что за чудо?» «У нас, бабка, — сказал мастер, — не глазами выбирают, мы испытываем, чисто ли звенит». Баба хотя была не подлого вкуса, однак не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно сие знала, да вздумать не могла [340].
Афанасий. Сии люди, имея с собою одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони.
Яков. Законное житие, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны.
Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше.
Ермолай. Не погневайся — и сам Петр испугался бабы: «Беседа выдает тебя, что ты галилеянин».
JI о н г п н. Но такое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всем тем пишется: «И не дал Иов безумия богу…» Внимай, что ппшет Лука о первых христианах: «Выла в них одна душа и одно сердце…» А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: «Они же радовались, потому что за имя господа Иисуса сподобились принять бесчестие…» Но вот еще геройское сердце: «Хулимые утешаемся…»«Радуюся в страданиях моих…» Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелпще прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душою, здоровому желудку подобною, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайший удар все прочее сокрушает, а его утверждает. О мир! Ты божий, а бог твой! Сие‑то значит истинное счастие —. получить сердце, адамантовыми стенами огражденное, и сказать: «Сила божия с нами: мир имеем к богу…»
Е р м о л а й. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Сколь чудное было сердце сие, что за все богу благодарило.
Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он и большего труда. Трудно, но без него тысяча раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов спх: «Как бремя тяжкое, отяготело на мне. Нет мпра в костях моих…» Не стыдно ли сказать, что тяжко нестп сие иго, когда, нося его, находим такое сокровище — мир сердечный?.. «Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим». Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно, п нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезни.
Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мпр и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть телишко самою нищею одеждою и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждою веселья одетое, нежели носить златотканое платье и между тем таскать геенный огонь в душевном недре, печалями бесовских манеров сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом твоим, если сердце ввержено в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о котором пишется: «Птица обрела себе храмину… основана бо была на камне… камень же был Христос… который есть мир наш… душа наша, как птица, пзбавп- лася, и сеть сокрушилася… кто даст мне крылья..?»
Что же ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обеих существа твоего частей — души и тела. Еслп украшаешь и одеваешь тело, не забывай п сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, всего есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца — небесный и земной, и два мпра — первородный и временный, и две натуры — божественная и телесная, во всем–на–всем… Если ж оба сип естества смешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда‑то бывает родное идолопоклоненпе; и сему‑то единственно препятствует священная Библия, находясь дугою, всю тлень ограничивающею, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознанпя, в надежду господст- венной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.
И сие‑то есть и твердый мир — верить и признавать господственное естество и на оное, как на необорпмый город, положиться и думать:«Жив господь бог мой…» Тогда‑то скажешь: «И жива душа моя…» А без сего как тебе положиться на тленную натуру? Как не вострепетать, вп- дя, что вся тлень всемпнутно родится и исчезает? Кто не обеспокоится, смотря на погибающую существа пстпну? Таковые пускай не ожидают мпра и слушают Исапп: «Возволнуются и почить не могут. Не радоваться нечестивым, — говорит господь бог…» Вот, смотрп, кто восходит на гору мира? «Господь — сила моя и учпнпт ноги мои на совершение, на высокое возводит меня, чтобы победить мне в песне его». Признает господа и пред невидящими его поет, а господь ведет его на гору мпра. Непризнание господа есть мучительнейшее волнование и смерть сердечная, как Аввакум же поет: «Вложил ты в главы беззаконных смерть». Сию главу Давид называет сердцем, и оно‑то есть главизна наша, глава окруженпя их. Что за глава? Труд уст их. Что за уста? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем… Труд уст есть то болезнь сердца, а болезнь сердца есть то смерть, вложенная в главы беззаконных, а родная смерть сия, душу убивающая жалом, есть смешение в одно тленной и божественной натур; а смешанное сие слияние есть устранение от божественного естества в страну праха и пепла, как писано: «И укажет тебе перст».
А устранение есть то грехопадение, как написано: «Грехопадение кто разумеет?» О грехе вот что Сирах: «Зубы его — зубы льва, убивающие душу…» Вот тьма! Вот заблуждение! Вот несчастие!
Видишь, куда нас завела телесная натура, чего наделало слияние естеств? Оно есть родное, идолобешенство и устранение от блаженной натуры и неведение о боге. Такового нашего сердца известная есть печаль то, что о ничем, кроме телесного, не стараемся, точно язычники, «и всех бо сих язычников ищут», а если хоть мало поднять к блаженной натуре очп, тотчас кричи: трудно, трудно! Сие‑то есть называть сладкое горьким, но праведник от веры жив есть. А что ж есть вера, если пе обличение или изъяснение сердцем понимаемой невидимой натуры? II пе сие ли есть быть родпым Израилем, все на двое разделяющим и от всего видимого невидимую половину господу своему посвящающим? О сем‑то Павел счастливец воппет: «Которые правилам сим жительствуют, мир на них и милость. Скажи, пожалуйста, чем взволнуется тот, кто совершенно знает, что ничего погибнуть не может, но все в начале своем вечно и невредимо пребывает?»
Ермолай. Для меня сие темновато.
Лонгин. Как не темновато лежащему в грязи неверия! Продирай, пожалуй, око и прочищай взор; царствие блаженной натуры, хотя утаенное, однако внешними знаками не несвпдетельствованным себя делает, печатай следы своп по пустому веществу, будто справедливейший рисунок по живописным краскам. Все вещество есть красная грязь и грязная краска и живописный порох, а блаженная натура есть сама начало, то есть безначальная инвенция, или изобретение, и премудрейшая делинеа- ция, всю видимую фарбу [341] носящая, которая нетленной своей силе и существу так сообразна, будто одежда телу. Называет видимость одеждою сам Давид: «Все, как риза, обветшает…» А рисунок то пядью, то цепью землемерною, то десницею, то истиною: «Красота в деснице твоей…», «Пядью измерил ты…», «Десница твоя воспримет меня», «Истина господня пребывает вовеки». Таковым взором взирал я и на тело свое: «Руки твои сотворили меня…» Минует непостоянную тленности своей воду. «Душа наша перейдет воду непостоянную»; проницает мыслью в саму силу и царство таящейся в прахе его деснпцы вышнего и кричит: «Господь защитите ль жизни моей, от кого устрашуся? Блаженны, которых избрал и принял ты, господи…» Счастливый, перелетевший в царство блаженной натуры! О сем‑то Павел: «По земле ходящие обращение имели на небесах». Сей же мир и Соломон пишет: «Праведных души в руке божпей, и не прикоснется к ним мука…»
