Л о н г и н. Уразумей едино зерно яблочное, и достаточно тебе. Если же едино в нем дерево с коренем, с ветвями, с листьями и плодами скрылось, тогда можешь там же обрести бесчисленные садов миллионы, дерзаю сказать, и бесчисленные миры. Видишь ли в маленькой нашей крошке и в крошечном зерне ужасную бездну бо- жией силы? Для чего же, вопреки, наша простирающаяся выше звезд обширность во едином божием пункте утаиться не могла бы? Если кто хоть мало нечто духом божипм вдохновлен, тот может скоро поверить, что в едином господнем человеке все наши земные вмещаются. Подлая наша природа, находясь тенью, находится обезьяною, подражающею во всем своей госпоже натуре. Сия рабыня внешностями своими, будто красками, наводит тень на все блаженной натуры дела, изображая тенью для тленных и младенческих умов все сокровище, таящееся в неисчерпаемом недре господствующей природы, как невидимая есть нрпсносущая истина. Итак, если нечто узнать хочешь в духе или в истине, усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности, и увидишь на ней печатлеемые следы божий, безвестные и тайные премудрости его обличающие, и будто тропинкою к ней ведущие.
Афанасий. Потише, господин мой! Не залетай с орлами во мрак облачный. Перестаю разуметь речь твою. Пряди погрубее ниточку для очей моих сельских.
JI о н г и н. Бывал ли ты когда в царских палатах? Стоял ли посреди чертога, имеющего все четыре стены и двери, покрытые, будто лаком, зеркалами?
Афанаспй. Не довелось.
JI о н г и н. Стань же, если хочешь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лпцевидным деянием невидимую и присносу- щую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловпдные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней, простираемых из вездесущего и неисчерпаемого недра ее бесконечно. «Сокроешь пх в тайне лица твоего».
Сего‑то человека видит блаженный Навин, как написано: «Воззрев очами своими, видит человека, стоящего пред ним». Разжуй всякое словцо, а во–первых, то: «воззрел» и то: «стоящего». А дни наши, как сень, и нет постоянства. Навину явилось то же, что Аврааму: «Воззрев очами своими, видит — и се три мужи». Авраам к чудному сему человеку говорит: «Я земля и пепел». А там пишется: «Стоящего против себя». Конечно ж, горний оный человек противного есть естества. А Навин — одна только тень и пепел. «Видит человека, стоящего против себя».
Ер мо лай. Господи! «Что есть человек, как помнишь его?» Мне видится, что Давид вопрошает бога о том же чудном человеке, о котором прежде сказал: «Славою и честью венчал ты его».
Лонги н. Конечно, сему‑то человеку дивится Давид, воззрев умными очами па великолепие его, поднявшееся превыше наших небес и стихий. Он видел, что из нашей братии человек всяк есть не то, что он, и разнптся, как отстоит небо от земли. Будто бы сказал: «Ах, господи! Сколь чудный тот человек, которого сам ты почел человеком!» Он тебе, а ты ему друг. Он в тебе, а ты в нем. «Господи, что есть человек, как открылся ты ему».
Кто из нас, смертных, подобен ему? Ах, ни один! Наш род есть то земля, пепел, тень, вид, ничто… «Дни наши, как сень, проходят». Но твой человек есть вечно стоящий. «Поставил ты его… Все покорил ты под ноги его».
Иаков. Нимало нет сомнения, чтобы Давидова речь не касалась чудного человека сего: «Что есть человек, как помнишь его?»
Рассудите слово сие: «помнишь его». Конечно же, он не земного нашего рода есть, если бог его помнит. Наш весь род исключен из его записи. Вот слушай: «Не соберу соборов их от крови и не помяну пмен их устами моими». Мы‑то плоть и кровь, и сено. Как может плоть и кровь устоять перед лицом господним? «Бог наш огонь поедающий есть».
Но о сем человеке пишется: «Посещаешь его». Видно, что чудный сей человек чужд есть плоти нашей и крови и все нашего мира стихии превосшедший. «Да вознесется великолепие твое превыше небес».
Григорий. Если бы он был земной, тогда хотящим его видеть какая нужда была смотреть в гору? Ведь плотского человека скорее увидишь, в землю взор устремив, нежели зевая на небесный свод. Однак единогласно проповедуют: «Воззрел, воззрел». Вот, в ту же дудку дует и Даниил. Слушай: «Воздвиг очи мои и видел. И се муж един, облеченный в ризу льняную[317], п чресла его препоясаны златом светлым, тело же его, как фарспс [318]… Голос же слов его, как голос парода». В спх словах примечай то — «един», и то — «голос, как голос народа». Только что не сказал: един во всех, а все в нем. «И речет мне: не бойся, муж желанный! Мир тебе!» Сего‑то узрев, Давид удивился, поя с восторгом: «Господи, господь наш! Коль чудно имя твое!.. Да вознесется великолепие твое превыше небес».
JI о н г и н. Милый позор [319] сердечным моим очам открывается. Се вижу на пустом пути в поле вельможескую колесницу текущую, а сидящего в ней знаменитого господина. С кем же? С нищим, странником скитающимся. Они, сидя, беседуют, а перед ними лежит открытая книга. «Скажи, пожалуйста, разжуй мне хоть мало, — просит придворный пан, казначей царицы эфиопской. — Можешь ли знать, о друг ты мой Филипп, о каком человеке повествует Исапя следующее: «Как агнец на заколение ведется…» «Во смирении его суд его вознесется». «Род же его кто исповедает? Ибо поднимется от земли жизнь его».
Сделай милость! О себе ли, или об оном ком сия речь его?
Филипп. Какая польза читать пророков и не разуметь?
Евнух. Как же можно разуметь, если никто не наста впт меня?
Филипп. О господин! Ей, воистину ты не невежда. Ибо не жаждет разума премудрости разве премудрый. Не думай же, пан мплый, дабы Исапя сими столь великими словами величал тленного какого‑либо человека. Пророк постоянен в речи своей. Не может похвалить то же, что недавно -похулил. Разве вы позабыли? Вспомните выше- реченное: «Всякая плоть — сено», — недавно возопил[320]. Смотрите на Вселенную, наполненную такими, как мы, человеками, то рождающимися, то погибающими. Так возможно лп, чтоб пророк о себе пли о другом дерзнул сказать: «Род же его кто исповедает?» Кто ж скажет, что наш род не земля, плоть, сено и тень? Но прозорливое Исапно око прозрело в плотской нашей тенп особливого человека, который один только п есть, и о нем вопиет: «Поднимется от земли жизнь его…» А наше все родословие земное заключил в сем слове: «Всякая плоть — сено». II так Данппл сказал: «Голос слов его, как голос народа». Так и Исайя вопиет о том же муже: «Слово бога нашего пребывает вовеки», будто бы на один тон пел с Даниилом: «Сила слова его, как сила в народе»[321].
Евнух. О Филипп! Чудеса ты насказал. Ты во мне смертное зажег желание видеть сего человека, я о нем от рождения слышу первый раз.
Филипп. Милостивый государь! «Крепка, как смерть, любовь…» Но когда великолепие оного человека превыше небес и выше всех наших стихий поднялось, тогда нельзя ползущим по земле и пресмыкающимся по стихиям взором видеть его. Сие значит — искать в мертвых живого и вести сего праведного и невинного агнца на заколение, стричь мертвенность волосов его, есть землю и мудрствовать о сене. Такова душа, как движущаяся по земле, не посвящается господу израильскому и вне числа есть сего: «Святи их в истину твою: слово твое истина есть». Правда, что вся стихийная подлость, будто риза, им носимая, его же самого она есть, и он в ней везде. Но не она им есть, ни он ею. И хотя в ней, но, кроме ее и выше ее, пребывает не местом, но святынею, и рассуждение о нем отнюдь не есть подлое, ибо «в смирении его суд о нем высок».
