Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничто, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека нет?»
Афанасий. Почему же я не человек?
Яков. Может ли быть человеком то, что ничто?
Афанасий. Как же я ничто твое?
Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожество, дым, пар, теиь?
Афанасий. Какая же причина лишила меня человечества?
Яков. Та, что ты не искал.
Афанасий. А не пскал почему?
Яков. А почему не ищешь амбры?
Афанасий. Есть ли она и что то есть она, не знаю.
Яков. Не верующий о естестве человека не ищет его, ие обретает и не знает его.
Афанасий. Как же прочие люди? Разве не разумеют? Всегда им человек в устах.
Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бредут в след владеющей моды, как овцы. А человек разумеет путь свой.
Афанасий. II так они слабо знают п дурно видят?
Яков. Так, как ты, и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себя…» Довольно про тебя. Тем мы не знаем себя, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудли- вое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их ппщное блюдо и в самый горящий в спальне их ночной светильник. Отсюда критические беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осуждением. Какая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюдения ведущую нас стезю? Отсюда заблуждение, проступки, пре- ткнокепне и падение. Что пособит знать, по скольку очей во лбу имеют жители лунные, и дозеваться через всепре- хвальнейшее стеклянное око до чернеющих в луне пятен, если паша зеница дома не прозорлива? Кто дома слеп, тот и п гостях; п кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях зрячий, знай притчу: «Врач, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучело тот, ие мудрец, что не прежде учит сам себя. Лжемонета всегда по рынку бродит, дома пуще опасна. Знай себя. Тем‑то не разумеем и Библии, что не знаем себя. Она‑то есть вселенская лампада, огненная Фарийская вежа [282] для море- плавающей жизни нашей. Она‑то есть: «Друг верный, кров крепкий». Обретший же его обрел сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка; запутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паутину плотских дум, подло ползущего сердца нашего; падаем в сеть и смятение нечистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе льстивого языка; погпбаем вечно в священнейшем сем лабиринте [283], не достойны вкусить сладчайшей оной пасхи; «Единый я, пока перейду». Возвратись же в дом твой, о буйный человек! Выйди вон из тебя, дух пытливый, а сам выйди из хора у Павла намеченных жен любопытных. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутри себя свет, тогда найдешь п библейпым сором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: «На страже моей стану». Слышь ушами! На страже моей, а не чужой: «Знай себя, довлеет для тебя».
Афанасий. Не без толку ты наврал. Но только то для моих зубов терпким и жестоким кажется, будто я даже и сам себя не знаю.
Яков. Не уповай на твое знание, а речи пророков почитай пе пустыми. Не все то ложное, что тебе непонятное. Вздором тебе кажется тем, что не разумеешь. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индийских путников: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что пе сдуру родилось Иеремпино слово: «Воззрел, и не было человека… и не видел мужа».
Афанасий. Разве ж около него людей не было?
Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.
Афанаспй. Почему же они тень?
Яков. Потому что они тьма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватившись, через слепоту свою, не за человека, но за обманчивую тень его, а сей‑то человек — ложь, отвел их от истинного.
Афанасий. Изъясни мне, как ухватились за тень?
Яков. Ведь ты тень разумеешь. Если покупаешь сад, платишь деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Ведь ты слыхал басню: пес, плывя хватал на воде тень от мяса, через то из уст прямой кус выпустил, а поток унес[284]. В сию то цель Диоген, в полдень с фонарем пща человека, когда отозвалась людская смесь: «А мы ж, де, разве не люди?» — отвечал: «Вы собаки…»[285]
Афанасий. Пожалуй, не примешивай к Предтече и к пророкам божиим Диогенпшка. Иное дело — пророк, иное — философишка.
Яков. Имя есть то же — пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос сих, сидящих во тьме и сени смертной, называет псами. Не хорошо‑де отнять хлеб у детей и бросить псам. А которые ухватились не за тень, но за прямого человека — «Дал им власть детьми божппми быть».
Афанасий. Ну! Быть так. Пускай сип песпп люди хватаются за тень человеческую, как за лжемонету. Но сами же, однако, они суть человекн, люди почетные, а не мертвая тень.
Яков. Сень стенп мила, а ночь тьме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивость обоих сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любишь и объемлешь. Любящий тьму: сам ты тьма и сын тьмы.
Афанасий. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.
Яков. Я давича еще сказал, что ты одна из сих бесчисленных, земной шар обременяющих, мертвых теней, которым предтеча и весь пророческий хор точным сидельцам адским благовествуют истинного человека. Безумие есть в 1 ООО крат тяжелее свинца. Самая тягчайшая глупость образуется сими сына Амосова словами: «Отяжелело сердце их, тяжко ушами слышать». Сие тяж- косердие, сиречь долой садящееся, прокисшего и грубого сердца, мыслей его дрожжи, в самый центр земной погрязает, как олово, откуда тебя выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую гибель тени человеческой, кто силен поднять из бездн земных, дабы выскочить могло на гору воскресения и узреть целомудренным взором блаженного оного, на седалище губителей не севшего Давидова мужа? «Удивил господь преподобного своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суету или ложь, хватай тень, печись, мучься, жгись.
Афанасий. О мучишь меня, паче египетской гадательной оной Льво–Девы![286] Низвергаешь в центр земли, садишь в преисподнюю ада, связываешь неразрешимыми узами гаданий, а я хоть не Самсон и не решительный оный предревний Эдип[287], однако доселе нахожусь перед тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице «Мехом пугаешь».
Яков. Кто дурак, тот п в Иерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень — везде для тебя ад.
Афанасий. Право ты, друг, забавен, люблю тебя. Можешь и о враках речь вести трагедпально. Вижу, что твой хранитель есть ангел витийства. Тебе‑то дано, как притча есть: «Ех musca elephantem», «Ех cloaca aream» [288];
скажу напрямик: из кота — кита, а из нужника создать Сион.
Яков. Как хочешь ругайся и шпыняй, а я с Исаиею: «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучусь».
Афанасий. Вот нашел громогласную птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А твоего голубя курица никак не глупее.
Яков. О кожаный мех! «Да выклюет ворон ругающее отца око твое!»
Афанасий. Ты, как сам странными и крутыми дышешь мыслями, так и единомышленники твои, дикие думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салат».
Яков. А не то же ли поет и твой пророк Гораций: «Porticibus поп iudiciis utere vulgi» [289]? По мосту–мосточку с народом ходи, а по разуму его себя не веди.
