Зачем туда? Затем, чтоб все дни жпзнп своей кушали грязь. Сии‑то суть ангелы лютые, псы, злые делатели, облака бездождные, водные, земные, духа не имущие…
Фарра. Полно! Полно! Поговори еще мне о добрых птицах. Я уже и разумею, что, конечно, не худо поет оная птица: «Глас горлицы слышен в земле нашей».
Н а е м а н. Несколько тебе благовествующпх птиц выпущу из ковчега. Взгляни! «Кто они, которые, как облака, летят и, как голуби с птенцами, ко мне?» Как темпа и топка вода во облаках воздушных, так вода глубока — совет в сердце мужей сих и их птепцов. И как голубииы очи выше волнования сиренских вод, так сердце их выше всей тлени поднялось. Взгляни еще на горний хор птиц прозорливых: «Поднял вас, как на крыльях орлпх, и привел вас к себе». «Где же труп, там соберутся орлы». Не орел ли то: «Ангел господен восхитит Филиппа»? Не орел ли то: «Не обретется Енох в живых»? Не орел ли то: «Взят был Илня вихрем»? Вот орел парит: «Знаю человека, прошедшего небеса». Вот орел: «Берет Аввакума ангел господен за верх его». Вот орел: «Вознесу тебя, господи, ибо поднял меня ты». Взгляни же на сего любезного орла: «Видел я славу его…» Куда‑то они летят? Ах, превзошли они труп и тлень. Устремили взор на того: «Возьмется от земли жизнь его». «Взовьется великолепие его превыше небес». Ах! Взглянп сюда!.. Не се лп та благо- вестница с масличного веткою пз Ноевого ковчега, мир нам приносящая, летит? И, летя, вот что, кажется, поет: — Дерзайте! Да не смущается сердце ваше потопом вод епрснских! Я вижу холм незыблемый, верхи гор, из- под потопных волн выиикающпх, провижу весьма издалека землю и гавань. Веруйте в бога: там почием. «Кто даст мне крылья?» «Очи ваши узрят землю издалека». А мне любезная и горлица спя. Летит вверх, поющи: «Воспою ныне возлюбленному песнь». О Фарра! Фарра! Чувствуешь ли вкус в пророчиих музах? А иначе беги и прнло- жися к галатам.
Фарра. Веришь ли, что для меня приятнее пение с и ре не кое?
Наеман. Ей, друже, верю, что больше елея пмеет во умащении своем льстец, нежели в наказании своем отец, и что ложная позолотка есть блистательнее паче самого злата, п что Иродова плясавица гораздо красивее, нежели Захарпина Елпсавет[228]. Но помни притчи: «Не славна изба углами, славна пирогами», «Не красна челобптна слогом, но законом». В самом сладчайшем яде внутренний вред уничтожает сладость. Предревняя есть притча спя: 'Атт/. о; 6 aotio; тг^ 'а/л^Е»*; — «У истины простая речь».
Инако поют в костеле, и инако на маскараде. Смешон, кто ищет красных слов в том, кого спрашивает о дороге, и кто лакирует чистое золото. На что пророчиим песням блудословне? Пусть покрывается им сиренская ложь! А то, что онп поют во фигурах, фигуры суть мешочки на золото п шелуха для зерна божнего. Сие‑то есть иносказание и истинная она -ычр^, снречь творение, положить в плотскую пустошь злато божпе и сделать духом из плоти, авось либо‑кто догадлив найдет в коробочке прекрасного отроча еврейского, взятого выше вод сирепских человека. «Творят ангелы своп духи (духами)». Вот истинные пииты, снречь творцы п пророки, и сих‑то писания любил читать возлюбленный Давид: «В творениях руку твою изучал».
Фарра. Однак мне приятны и ковчеговы птички. Мудрепько поют. Выпустп еще хоть одну.
Михаил. Я тебе выпущу, обратись сюда, Фарра! Возведи очи. «Как ласточка, так возопию, и как голубь, так поучуся».
Ф а р р а. Какой вздор? Громкпе ласточки в каких странах родятся? А у нас опп то же, что сверчки. Голубь глупее курпцы, как может любомудрствовать? Видишь лп, сколь строптивые музы пророческие? Вот каких птиц насобрал в свой ковчег Ной! А мои сирены нежно, сладко, ясно, громко и самыми преславнымп модными словечками воспевают. Самые морские волны, кажется, что от их пения поднимаются и пляшут, будто от Орфеевой псалтыри [229], и нет столь глупого скота и зверя, даже и самого нечувственного пня н холма, чтоб их не разумел, чтоб не скакал и с воскликновением не восплескал в ладони, и не дивно, что Вселенную влекут за собою.
Михаил. Не бойся, Фарра. Израиль впдпт двое. А сие‑то есть жезло и власть ему сделать из яда еду, из смерти жизнь, из обуялостн вкус, а из шероховатого гладкое и ничтоже его вредит. Он сеет камень, переходит море, поднимает змия и пьет мирру в сладость. Его желудок все варит в пользу, а зубы все стирают и все превращают во благое. Слушай, Израиль! Раскуси ему Езекиину мысль. Испей шероховатую сию речь так, как паписано о тебе: «От потока на пути пьет…» О Израиль! Переходи поток, исходи на второе, то есть твое.
Израиль. «Господь дал мне язык…» Ласточка и голубь значат Израиля. Взгляни, Фарра, на стену и скажи, что видишь? Взгляни сюда!
Фарра. Вижу картинку, где написана птичка, поднявшаяся из морского берега и летящая па другой, невидный берег.
Израиль. Сия есть израильская картина, нареченная символ. Ласточка, убегая от зимы, летит через море от северного брега на южный и, летя, вопиет: «Нет мне мира здесь». В сей‑то символ ударяет Еэекипного сердца луч сей: «Как ласточка, так возопию». Израиль везде видит двое. Ласточку осязает, а чрез нее, будто чрез примету, ведущую к цели, провидит чистое, светлое и божественное сердце, взлетающее выше непостоянных вод к матерой и теплой тверди. Сие‑то есть стоять на страже с Аввакумом, возводить очи п быть обсерватором на Сионе. Необрезанный же сердцем видит одни приметы, без меты. Взгляни, Фарра, и па сей символ. Видишь окрыла- тевшую деву, простершую руки и крылья и хотящую лететь чрез пучину морскую к возникающим издалека холмам. А любезный ее над холмами из облака взаимно к ней летит уже, простирая к объятию руки свои. Здесь видишь плавающий ковчег. Сия есть чистая жена, о которой написано: «Даны были жене два крыла орла великого». Блаженной сей жепы потопом блевотин своих не мог потопить змий семиглавый. Она‑то вопиет: «Кто даст мне крылья?..» Вот тебе, ласточка: «Как ласточка, так возоппю…» «Не в силе великой, не в крепости голос ее, но в духе моем», — говорит господь–вседержитель. «Радуйся очень, дочь Сиона, проповедуй, дочь Иерусалима!» Не ласточка ли Павел, проповедующий не в мудрости слова, и мирского витийства, и сиренского блудословия, но в научении и силе духа святого? А когда ласточка кричит, что для нее северный брег опасен п что узнала она надежный южный брег, так не двое ли она видит? И не то же ли нам благовестит: «Знаю человека», «О сем похва- люся». Не то же ли, что Давид: «И полечу, и почию»? Не то же ли, что ангел: «Се благовествую вам радость большую»? «Нет здесь…» «Там его узрите…» «Нет мне мира здесь». Сам Езекия, сказав: «Как ласточка» и прочее, сплошь прибавляет сие: «Исчезли бо очи мои», сиречь перестал я то видеть, что прежде видел. Я видел одну воду, одну плоть и кровь, и одну пустошь и суету, и сие есть одно, п есть ничто, посему я и слеп был, видевший то, что нпчто и одна только тень есть. Ныне же глупое око мое исчезло и преобразилося в око веры, видящей в телпшке моем обонпол непостоянной плоти и крови, твердь и высоту господа моего, духа божиего, содержащего своею горстью прах мой, и сие есть второе и надежное, второй человек — господь мой. «Он избавил меня и отнял болезнь души моей». Отсюда все воскресшие возблагосло- вят тебя, и я, оживший, как ласточка, так возопию и как Павел, так поучуся. «Отныне бо детей сотворю, которые возвестят правду твою…» «Отныне ни единого не знаем по плоти. Если же и разумели мы по плоти Христа, но ныне к тому не разумеем».
Посмотри же, Фарра, и на другой символ, в центр коего ударяет спя ж Езекпина речь. Взгляни сюда!
Фарра. Вижу. На самом верху камня, в середине моря стоящего, стоит какая‑то птичка. Камепь схож на сире некий.
Израиль. Как ему быть спренским, когда голос символов есть таков: In constantia quiesco, сиречь «На незыблемости почиваю».
Какая верность на спренском, волнами покрываемом? Сей есть каменный холм вечного, возникший из‑под вселенского потопа, на котором упокоился Ноев голубь, с таким благовестпем: Inveni portum Jesum. Саго, munde, valete! Sat me jactastis. Nunc mihi certa quies[230], сиречь «Прощай, стихийный потоп! Я почию на холмах вечного, обретя ветвь блаженства».
