Ведь тоска везде летает, На земле п на воде; Сей дух молний всех быстрее Может нас сыскать везде.

Один вышний отец бурю спю в тпшпну обратить, управить к гавани, а душу сродным деланием, будто браздами и уздою буйную скотину, удержать может.

Афанасий. О брат! Странное влагаешь в уши мои… А народ скуку ни во что ставит и к прогнанию сего неприятеля за чересчур достаточное оружие почитает деньги, вино, сады, музыку, шутки, карты, поездки…

Григорий. О друг мой! Не ничто есть то, что возрастает в великое. Не почитай малым то, что ведет за собою немелкое. Малая в корабле скважпна впускает внутрь страшную течь. Не думай, что невидное и бессильное есть то же. А народ, одно то за существо почитая, что в кулак схватить может, там боится, где пет страха, и напротив того.

Вексель не бумагою н чернилами страшен, но утаенным там обязательством. Бомба не чугуном опасна, но порохом или утаенным в порохе огнем.

Все невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

Скука у древних христианских писателей названа бесом уныния. Чего сия ожившая искра не делает? Все в треск и мятеж обращает, вводит в душу все нечистых духов ехидниное порождение. Грызущая мысль не червь ли не- усыпающий и не ехидна ли есть? Палящая печаль или зависть не лютый ли дух есть и не лютая ли мысль? А мысль злая не тайный ли и лютый есть язык, о котором сын Сирахов: «Зубы его — зубы льва, убивающие Душу».

Сие столь тяжело, что лучше душа изволит несродное и вредное бредить, нежели быть от природного дела упраздненною.

Отсюда всех безобразных дел страшилища и саморучные себя убийства.

А когда апостол Яков сказывает, что маленькая частица —- язык, но будто кормило кораблем, целым владеет телом — так не мысль ли движет и правит телом? Мелкая языка частица есть одна видная тень и будто шумящий воздухом часобойный колокольчик, а сама пружина и существо есть мысль. Мысль есть невидная глава языка, семя делу, корень телу. Мысль есть язык неумолчный, неослабная пружина, движимость непрерывная, движущая и носящая на себе, будто обветшающую ризу, тленную телесную грязь, прильнувшую к своей мысли и исчезающую, как тень при яблоне.

Видишь ли, друг мой Афанасий, что невидное сильнее есть своего видного и от невидного зависит видное.

К сему хору прищелкивается Иеремия, называя человеком не телесный вид, но сердце, как неисчерпаемое сокровище мысленных тайн. «Глубоко сердце человека… и человек есть…» (глава 17).

Если сердечное око —- семя злое, тогда все тело злое и всякое дело приносит плоды горести. Горестному источнику грустные поточкп.

Афанаспй. Ты заврался, дружище… Я слыхал и уверен, что Иеремиино слово касается Библии. В ней тлен образов подобен телу, а сокровенное в образах божие ведение подобное утаенным в теле сердечным мыслям. Яснее пересказать слово его так. Библия есть будто один человек или Адам. Глину и тело его всяк видит, а сердце закрыто, и дух жизни в нем не виден. Сие то же есть, что у Павла: «Кто разумеет ум господен?»

Григорий. Узнай же прежде самого себя, тогда познаешь и Адама с Евою. Разве нельзя мне бпблейного слова речь приточить к человеку, когда вся Библия уподобляется человеку? Для того‑то сиречь сделал пророк человека образом двоестественной Библии, что одно в нем есть видное, второе невидное, так как сердце морское или тончайшая вода в облаке, из моря исходящем.

Афанасий. По крайней мере ты, братец, не туда заехал. «Ехал в Казань, да заехал на Рязань». Течение нашей речи было о природных упражнениях, о веселии и мире, а теперь дело дошло до сокровищ мысленных, потом докатится до сокровищ снежных, что в Иове…

Григорий. Пожалуйста, не печалься! Не очень в сторону заехали. Веселие и радость недалеко от сердца, а сердце всегда при своих мыслях, как источник при своем течении.

Афанасий. Ну, добро, быть так. Скажи же мне: для чего иной сроднее к низшей должности и к подлейшему ремеслу?

Григорий. А ты мне скажи: для чего иному пища простая здоровее?

Афанаспй. Конечно, для того, что сроднее.

Григорий. Так и сроднее пной к подлейшему ремеслу для того, что для него оно полезнее.

Афанасий. Для чего же, скажи мне, п почему полезнее?

Григорий. Потому, что куражнее, забавнее п веселее.

Афанасий. Так ты только мне скажи, почему веселее?

Григорий. Потому, что с богом. Без бога ничто не веселит. О чудной ты вопросник!.. Ведь когда сродно, тогда и с богом. Чего ж тебя далее спрашивать? Довольно только спросить: сродно ли, сиречь хочет ли бог? Воля божия есть то верх и закон законов; не ходи далее. А ты спрашиваешь, почему сродно? Сиречь почему так бог хочет? А если должен он тебе дать отчет в делах своих, спроси его и требуй в ответ: почему он землю и воду сделал преклонными долу, а воздух и огонь стремительными вверх? Для чего огонь все съедает, кроме виссона, или каменного льва обратить в пепел не родился? Почему малая рыба, названная у римлян гешога[419], имеет сродность удержать стремление корабля, прильнувши к его брюху? Почему природа дельфинов любит горячо человека, но змпина ненавидит, а львиная трепещет из‑за поющего петуха?.. Природа и сродность значит врожденное божие благоволение и тайный его закон, всю тварь управляющий; знать то, что есть подобие в душе и в том деле, к которому она стремится, как равенство между другом и другом, а сходство между пищею и желудком. «Подобное течет к подобному». Царствие божие и правда его внутри тварей есть. Никого он не обижает, вливая закон сродностей. Один к одному, другой к другому, сотый к сотому, хотя к подлому званию или ремеслу, но не к бесчестному, а для него забавному и полезному, если устремляется с богом, счастлив.

Что тогда было бы, когда бы бог блаженство наше заключил в одном каком‑либо звании? Тогда бы счастие ограничено было теснотою одной стороны и одного только времени. Тогда мог ли бы бог в одной стороне и в одном времени поместить весь род человеческий, когда каждому счастие нужно? Возможно ль, чтоб в одном роде пищи или в двоих заключилось здравие? Всемирная божия экономия бесчисленную тварь и дыхание троих только жребиев пищею пропитать может ли?

Все то одно: не можно и бесполезно. Если бы было полезно, было бы и можно. А не мочь бесполезного сделать — спе есть неизреченная сила его и власть.

Сколь же теперь премудро делается, что одной твари бывает ядом и смертью, то ж для другой едой и здравием. Сколько родов твари, столько родов пищи, и всякое дыхание имеет внутренний позыв к сродной себе. Когда ж отец наш небесный столько — заботится о теле, тогда о душе много больше.

Афанасий. Трудно узнать свою природу, а чужую познать и того труднее. Узнаешь, да поздно. Черепаха ошибку почувствовала, как начала лететь[420].

Г р и г о р и й. Не упоминай мне трудности в нужном деле. Нельзя никак, чтоб натура нужное сделала трудным. Не нужпо, сиречь не полезно, а тем‑то и трудно лететь черепахе, но не соколу. Трудно‑де узнать… Да где ж тот, кто охотник узнать? Сложившему крылья трудно лететь и самому орлу. Знаешь ли, что землемеры узнают высоту превысокого Фарийского терема[421] пз одной его тени?

Всякая тайна имеет свою обличительную тень. Трудно распознать между дружеским и ласкательским сердцем, но наружная тень, будто изъяснительное стекло, и самые сердечные закоулки ставит на виду острым блюстителям.

Смотри, когда мальчик, сделав для игрушки воловье ярмо, налагает его щенкам или котикам, — не спя ли есть тень хлебопашеской в нем души? И не позыв ли к земле- деланию?.. Если припоясывает саблю, — не аппетит ли к воинствованию?..

Когда трехлетний отрок самовольною наслышкою перенимает божественные песни, любит заглядывать в священные книги, перекидывать листы, смотреть то на таинственных образов картинки, то на буквы, — не спе ли обличает тайную искру природы, родившей и зовущей его в упражнение богословское? Невидимая его сила в нас и божество, беспритворными сими творениями разумеемая, ясно изображается.