Пастор считал, что при нынешних обстоятельствах похоронить ребенка скальда будет довольно трудно, а чтобы он сам одолжил скальду денег на гроб, это уже и вовсе исключено, нужно потерять всякий стыд, чтобы обращаться к бедному слуге Господа Бога еще и с такими просьбами. Времена нынче тяжелые, как в эпоху Стурлунгов, на носу у пастора скопилось много пылинок, на рукавах осела пыль. И у него тоже случилось несчастье, большой кусок домотканой материи, который он положил осенью на дно силосной ямы, чтобы материя разгладилась, пропал бесследно.

— Люди забыли о Христе, — сказал пастор.

Но так как скальд продолжал настаивать, пастор прямо заявил скальду, что совесть не позволяет ему выполнять пасторские обязанности, если у него нет твердой уверенности, что ему за это заплатят, пасторам тоже надо жить, так же как и скальдам; и он не обязан давать деньги на гроб или хоронить кого-нибудь, если не получит вперед положенного вознаграждения. Скальд поднял на пастора глубокие серьезные глаза и спросил:

— А что сделал бы на вашем месте Иисус Христос, пастор Брандур?

Пастор сдул с рукава целое облако пыли и резко ответил:

— Я не потерплю подобных речей в своем доме. Как ты вообще смеешь рассуждать о Боге? Я знаю из надежных источников, что ты не тверд в вере. Тот, кто так рассуждает, не верит в Бога.

Но у скальда не хватило духу препираться с пастором из-за Бога.

— К сожалению, я не знаю, кто в кого больше верит — я в Бога или Бог в меня, — сказал он. — Я знаю одно — между нами всегда были хорошие отношения. Но я считал, что со своими земными делами я должен обращаться к людям, а не к нему.

— Вот-вот, — сказал пастор, — узнаю эти речи. Это все идет от русских, отвратительные, мерзкие речи! Не верить в Бога и требовать всего у людей — это их манера. Никакого уважения к имуществу тех, кто всем жертвует ради экономики страны. Зато сочинять повести о похитителях овец, о людях, которые измывались над своими женами да к тому же еще завшивели с головы до ног, о всяких голодранцах, которые никогда и не жили в нашей округе, — вот это они называют современной поэзией и требуют к этому уважения. Они ничем не брезгуют, лишь бы ославить поселок и испортить его репутацию!

— Да-а, — сказал скальд, — ну, я должен идти. Большое спасибо, и прошу извинить меня.

Когда пастор увидел, что скальд смирился, стал покорным, он немного подобрел и сказал, открывая ему дверь:

— Единственное, что тебе осталось, это обратиться к старому Йоуну Табачнику, которому французы подарили землю. Это почтенный, прекрасный человек, он, так же как и наш директор, доказал, чего человек может добиться в жизни, если он не привык постоянно чего-то требовать от других. Вот уже скоро сорок лет, как он крошит табак для Господа Бога и для людей с шести утра до одиннадцати ночи. И Бог вознаградил его: когда французы уехали отсюда, они подарили ему большой участок земли у самого залива за то, что он стерег их имущество, пока у них был тут склад. А через два года он продал этот участок государственному советнику за громадные деньги. Такие люди достойны подражания, они составляют гордость нашего поселка, вот о них и надо писать книги и слагать стихи, а не о разных вшивых негодяях и голых бродягах. О таких людях, как наш старый Йоун, Господь сказал: «В малом ты был верен, над многим тебя поставлю».

Этот богач позволял себе лишь одну роскошь — смолу. В то время как все дома выцвели от непогоды, он каждый год заново смолил свой дом. Внутри воняло копотью и керосином, кислым табаком и аммиаком. У крохотного окошка на кровати сидел Табачник, с грязной седой бородой, с подслеповатыми от бельм глазами, одетый в тряпье, и высохшими костлявыми жилистыми руками разминал пачку слежавшихся табачных листьев. У изголовья кровати на керосинке стоял голубой кофейник, перед Табачником стояла скамья для резки табака. Богач сплюнул на пол. Потом пошарил рукой на полке, где стояла жестянка с табаком, и спросил:

— Тебе на сколько, на двадцать пять эйриров или на пятьдесят?

— К сожалению, я не нюхаю табака, — сказал скальд.

— Чего? — не понял богач.

Скальд повторил свои извинения.

— Ты кто такой? — удивленно спросил богач.

Скальд назвал себя.

— Здесь никто ничего бесплатно не получает, — заявил табачный король.

— Я зашел только засвидетельствовать тебе свое почтение, потому что пастор часто говорил мне о тебе.

— Пастор? — насторожился старый Йоун Табачник. — Передай ему, что церковь он получит только тогда, когда я помру, не раньше. А пока я жив, я хочу, чтобы меня оставили в покое. Нечего клянчить. Житья не стало из-за этого вечного нытья и выклянчивания. Сам я никогда ничего не получал бесплатно.

— А я не собираюсь ничего у тебя клянчить, — сказал скальд. — Просто мне пришло в голову, что ты можешь порассказать немало интересного, как и все старики, при случае я бы с удовольствием послушал рассказы о твоей жизни. Кто знает, может, я написал бы что-нибудь про тебя, что тебе кажется достойным памяти людей.

— Нет, — сказал старик. — Нечего обо мне писать. Все, что должно быть написано, уже написано, это сделал блаженной памяти Снорри Стурлусон. У меня есть моя родословная, и этого с меня хватит. По мужской линии мой род идет прямо от Харальда Синезубого. Теперь в Исландии живут одни лишь дармоеды и жулики. В свое время я имел дело с французами. Передай пастору, что церковь он получит только после моей смерти.

— Но ведь хоть что-то должно доставлять тебе радость в жизни, как всем людям, — сказал скальд.

— Никто не познает блаженства, пока не умрет, — ответил старик.

— Нынче ночью у меня умер ребенок, — сказал скальд.

— Что ж, такое случается. У меня никогда не было детей, — сказал старик. — Я никогда не бросал денег на ветер.

— Я тоже не собирался заводить детей, — сказал скальд. — По-моему, я сам ребенок, да таким и останусь. И в то же время, не успеешь опомниться, как уже затеплится новая жизнь.

— Я слышал, ты голь перекатная, — сказал Йоун Табачник.

— Да, — сказал скальд, — это верно. Я голь. А кто не голь, если уж на то пошло? Всякий человек голь.

— Не скажи, наши предки не были голью. Хрольв Пешеход покорил Нормандию, это я знаю от французов. А Одд Стрела[19] был двенадцати локтей росту и прожил триста лет. И я с утра до вечера крошу табак, не обращая внимания на это гнусное голодное нытье общества, я часто встаю даже среди ночи, чтобы раскрошить кисетик табаку. Но никакой церкви они не получат, пока я не помру.

— Я понимаю, бессмысленно просить тебя помочь человеку, который попал в трудное положение, — сказал скальд. — Но может быть, я потом и смог бы расплатиться с тобой, если не деньгами, то хоть бы стихотворением.

— Я никогда не помогаю тому, кто попал в трудное положение, — заявил Йоун Табачник. — Голь никогда ничего не добивалась и не добьется, даже если ей оказывают помощь. Если я когда и помогаю кому, так это только богатым. Тогда по крайней мере знаешь, куда пошли деньги. Голь — это бездонный океан.

— Ну, а если мы дрожим, скрючившись, на морозе и даже земля наглухо закрыта для наших умерших детей, не говоря уже о небе, что тогда?

— Мне никогда никого не жалко, — ответил Йоун Табачник. — По мне, так пусть хоть все передохнут. По-моему, только справедливо, если подыхает тот, кто не может жить. Я не смогу жить — я тоже сдохну. И никто мне не поможет ни на земле, ни на небе.

— Зачем же тогда родился Иисус Христос, если мы не будем помогать друг другу в беде? — спросил скальд.

— Пусть Иисус Христос сам помогает своим беднякам, — сказал Йоун Табачник. — И церковь он не получит, пока я не помру.

— Слушай, Йоун, пусть Иисус Христос сам строит свои церкви после твоей смерти, а ты, пока жив, используй свои деньги, помогая братьям, попавшим в беду.

— У меня никогда не было братьев, и я не желаю их иметь. Нечего втягивать меня в это дело, — сказал старик. — Все они проклятые лодыри. Плевать я на них хотел.