И так без конца.

Дом Хьортура оказался как раз таким, каким скальд всегда представлял себе настоящий дом, именно в таком доме в его детских мечтах жила его мать — дверь глядит на дорогу, приветливые окна по обе стороны двери, крыша, труба. По узкой тропинке скальд направился к дому, борясь с пронизывающим до костей ветром, на дворе он натолкнулся на хозяина, добродушного, румяного, веселого, в теплой шапке и в фуфайке, облепленной мохом. Крестьянин засмеялся, не обращая внимания на метель, и спросил, зачем пожаловал скальд.

— Так просто, гуляю ради своего удовольствия, — ответил скальд.

Тут хозяин захохотал еще громче, уж слишком чудные удовольствия у этих поэтов.

— Ну, как погода? Как, по-твоему, скоро будет тепло? — спросил скальд.

— Да зима-то еще постоит, — ответил хозяин. — Что, есть новости?

— Нет, ничего особенного, — сказал скальд.

— В поселке все живы-здоровы?

— По-моему, да.

— Куда же ты направляешься ради своего удовольствия?

— Да я уж, собственно, нагулялся на сегодня, — ответил скальд. — Зашел сюда, потому что увидел тебя на дворе. Просто так, без всякого дела. Я восхищен, ведь несколько лет назад здесь был лишь прибрежный песок да бесплодная земля, а теперь вырос дом и усадьба, появились люди и скот; да-а, а старые сушильни на берегу, где гнездятся морские ласточки, скоро превратятся в распаханные поля.

— Хочешь, я покажу тебе своих кур? — спросил хозяин.

— Большое спасибо. Многие издевались над этими птицами за то, что они не умеют летать, но хотел бы я знать, какая другая птица несет больше яиц, чем курица? — сказал скальд, вдруг превратившись в ярого защитника кур.

— Хотел бы я посмотреть, как тот, кто больше всех издевался над моими хохлатками, откажется от их яиц, — сказал хозяин.

Помещения для скота были расположены позади дома, все под одной крышей, здесь же был и сеновал, всюду царил порядок, словно в сочельник: полы были выскоблены, стойла и кормушки подметены, хвосты и бока двух коров были чисты, так же как и совесть их хозяина. В одном конце хлева за решеткой копошились два десятка откормленных кур, они невозмутимо беседовали на своем курином языке, зато петух при виде гостя выпятил грудь и укоризненно закукарекал, тряся гребешком и бородкой. Оулавюр Каурасон решил, что это и в самом деле замечательные птицы, особенно петух, и долго разглядывал их. В другом конце хлева в блаженном спокойствии жевали свою жвачку двадцать овец, они выглядели безобидными и прекрасными, точно святые старцы.

— Ощупай любую и скажи мне свое мнение, — сказал хозяин.

Но скальд извинился и сказал, что он ничего не понимает в овцах; по правде говоря, он их немного побаивался. Тогда хозяин взял одну из маток и показал скальду, как надо ощупывать овец: сначала грудь и спину, чтобы определить, хорошо ли она упитана, потом брюхо, чтобы проверить, хорошо ли она наелась, и, наконец, вымя, чтобы знать, много ли у нее молока.

— Позволю себе сказать, что если бы эти овцы жили на берегу фьорда, они все без исключения были бы истинными исландцами, вошли бы в Союз и воздвигли бы маяк культуры, — сказал хозяин и раскатисто захохотал, и по всему было видно, что этот человек и его скот составляют единое целое, что его бодрое расположение духа вызвано прежде всего отличным состоянием его скота.

— Сердечно благодарю за то, что ты дал мне возможность увидеть этих чудесных животных, — сказал скальд. — Я все больше и больше убеждаюсь в том, что животные — более совершенные создания, чем люди, и, видимо, люди никогда не поднимутся до их уровня. Все, что касается животных, прекрасно. Ну, а теперь мне пора домой. Всего хорошего.

Хозяин со своей стороны был благодарен, что гостю понравились его животные и что тот смог оценить их по заслугам, и он спросил, не зайдет ли скальд и в дом — посмотреть на женщин. — Кто знает, может, скальды умеют щупать женщин лучше, чем овец?

— Спасибо, не стоит, — сказал скальд.

— У них частенько и кофе бывает, — сказал хозяин.

— Ну, если так… может быть… спасибо, — сказал скальд.

…Она так и сверкала чистотой и свежестью, словно только что раскрывшийся цветок, и была полна неуловимой игры красок, взывающей к самым тайным уголкам души; при виде входящего мужчины она откинула за ухо локон.

— Принимать скальда в кухне? Да об этом не может быть и речи, — заявила она и своей сильной рукой провела его в комнату. Она извинилась за то, что плохо одета: на ней был свитер крупной вязки и грубая ворсистая юбка, которые скрывали ее фигуру. Она велела долговязому мальчишке принести угля и щепок, в мгновение ока развела огонь и попросила скальда чувствовать себя как дома. Не хочет ли он поесть?

Дома она держалась так же свободно, как и всюду; выросшая среди большого количества людей, она привыкла быть хозяйкой и принимать гостей; она выпроводила детей, своих сестер и братьев, которые прибежали поглазеть на гостя, мачеха ее ушла к себе, хозяин вернулся к своим делам; вскоре в доме запахло оладьями. Потрескивал огонь, в комнате стало тепло и начали оттаивать окна.

Оставшись один, скальд с восторгом оглядывал комнату. На стене висели две картины, одна — изображавшая водопад, низвергающийся в пропасть, другая — бьющий гейзер, в углу стояли две прибитые к стенам скамьи с подушками, перед ними стол, стульев не было, на полу тканые дорожки и коврики, вышитые украшения на стенах, широкая тахта с пестрым покрывалом и множеством вышитых подушек, комод с тазом для умывания, пузырек с шампунем, мыло, пудреница, баночки с кремом, от которых в комнате царило особое благоухание, здесь были также Сонник и чернильница. На стене над комодом кнопками были прикреплены три открытки с киноактерами, все немного слащавые, и на четвертой открытке — кинозвезда, которая выглядела не совсем прилично и была не очень-то красива. У стены напротив окна стоял ткацкий станок с начатым полотном. Скальд сидел на тахте среди чудесных подушек и не мог оправиться от изумления, он даже не представлял себе, что на свете может быть такая комната. К благоуханию всех пузырьков, стоявших на комоде, примешивалось благоухание из кухни, расположенной по соседству с комнатой, скальд слышал, как с ложки на сковородку падает тесто с дивным шипением, непременно сопровождающим все торжественные события в жизни человека, потом запахло кофе. Наконец пришла девушка, разрумянившаяся от плиты и уже успевшая сменить свитер на узкое платье, красиво облегавшее ее фигуру; она постелила на стол скатерть, принесла крепкий кофе с такими густыми сливками, что они почти не текли, и горячие оладьи с хрустящими краешками, политые маслом с сахаром.

— Мне кажется, что я умер и попал на небеса, — сказал гость, положив в кофе сахар.

— Вот уж не думала, что дождусь в гости скальда, — сказала девушка.

— Никогда бы не поверил, что на свете может существовать такая комната, — сказал он.

— Когда я приехала сюда в прошлом году, здесь была гостиная, но я выбросила отсюда всю рухлядь и поставила вместо нее свой ткацкий станок. Я сама сколотила эти скамейки в углу, выкрасила их и положила на них плоские подушки, правда, красиво получилось?

— Не спрашивай меня, — ответил скальд. — Все, что я здесь вижу, выше моего понимания. Мне не с чем это сравнивать. У меня ведь ничего нет.

— А кому принадлежат стихи, которые ты написал прошлой весной? — спросила она.

— Тебе, — сказал он.

— Нет, — сказала она. — Не льсти мне. Но и Пьетуру Три Лошади эти стихи тоже не принадлежат, даже если бы ты и прочитал их на его празднике. Все-таки я предпочла бы ходить босиком в такой мороз, как сегодня, лишь бы уметь писать такие стихи.

Он перестал есть и пить и с минуту смотрел на нее, она стояла посредине комнаты, у скальда аж слезы на глаза навернулись. Если он и написал несколько красивых слов, разве могли они идти в сравнение с тем, что творит она одним только своим существованием: ее формы были столь совершенны, что к ним уже ничего нельзя было прибавить ни в стихах, ни в прозе, ни кистью, ни даже с помощью божественного откровения.