Все особенные люди, о которых писал скальд, отличались тем, что не имели никакого имущества, кроме облаков на небе или, в лучшем случае, солнца. Замечательно, что скальд в своих рассказах всегда говорил об этих людях, как бы жалки они ни были, с необычайным уважением. Так же как он никогда в жизни не говорил о Яртрудур Йоунсдоухтир, не прибавив при этом «моя невеста», он старательно титуловал каждого человека, о котором писало его перо, а некоторым давал даже и по два титула: поэт и знаток лошадей, поэтесса и швея, служанка и певица; обычными мужскими титулами были: любитель литературы, автор дневника, вдовец, торговец кофе; обычными женскими — горничная, служанка, кухарка; человека, у которого не было ничего, кроме козы, он величал владельцем козы. Титул Йоухана был Нагой, он писался с большой буквы, так же как Его Величество. Вежливость скальда не менялась в зависимости от положения, поступков, внешности или характера людей; может быть, ирония уже с детства стала второй натурой этого приемыша, выросшего у ног всесильных владельцев овец и рыбачьих ботов? В своих рассказах скальд никогда не принимал ничьей стороны, никогда не выносил нравственной оценки ни поступкам, ни людям, так же как и Снорри Стурлусон[17], когда тот писал о поступках королей или богов. Этот скальд, который не мог бы причинить вреда даже козявке, никогда не допускал, чтобы в его рассказах звучало возмущение по поводу так называемых дурных поступков, он писал только потому, что те или иные события казались ему достойными описания. Он никогда не употреблял высокопарных выражений, когда описывал так называемые добрые поступки или достойный подражания образ мыслей, и в его произведениях невозможно было найти ни восхищения общепринятой моралью, ни прославления общепринятых норм жизни — классического идеала маленьких людей. Тот, кто по ночам писал книги, был совсем не похож на покорного, подчинившегося известному жизненному укладу человека, который днем был готов угодить первому встречному.
Из неимущих выше всех Оулавюр Каурасон ставил Нагого. Повесть о нем постепенно выросла в целую книгу, и эта книга среди прочих повестей об Особенных Людях имела то преимущество, что в ней автор уже не был просто исследователем, интересующимся странным феноменом природы, самые сокровенные мысли скальда слились с судьбой его героя, он переживал его поступки и познавал их, словно боролся с самим создателем на манер скальдов. Поэтому он мог много ночей подряд биться над одной фразой, которую вычеркивал на рассвете, и ложился спать дрожащий, измученный и разочарованный, как человек, потерявший все, что имел, и больше уже не надеющийся увидеть ни одного радостного дня.
Прошло несколько дней. Скальд не спешил к директору Пьетуру Паульссону, чтобы вместе с ним за стаканчиком рыбьего жира сочинить пьесу. Почти все время он проводил в Небесном Чертоге, предоставляя своей невесте одной работать в сушильнях. Он предчувствовал, что надвигаются столкновения, но не хотел ни о чем знать. Скальд считал, что если повсюду воры и грабители обирают бедных людей, то не стоит труда организовывать союз для того, чтобы помешать этим господам заниматься их любимым делом, ибо это может привести лишь к тому, что они отнимут у людей еще и жизнь. Пусть себе придумывают все новые и новые способы обкрадывать бедняков, все новые и новые законы, чтобы ограждать себя от тех, кого они обобрали до нитки. Все, все что угодно лучше, чем быть замешанным в эти дела: истреблять людей или вставать на их защиту для него было одинаково невыносимо. Самое большое богатство, каким владеет человек в Исландии, это облака, которые то набегают друг на друга, то снова расходятся.
Скальд потратил целый день, чтобы написать любовное стихотворение, посвященное Йенсу Фарерцу, но никак не мог настроиться на нужный лад, может быть, потому, что он не знал, очень ли сильно любит девушка Фарерца. Возможно, скальд не был достаточно проницателен, чтобы понять ее ответ и увидеть дело в его истинном свете. Он промучился большую часть дня, но так и не докопался до истины. Снова и снова он бросал свою писанину, словно путник, идущий в тумане по горной тропинке, и спрашивал с отчаянием: любит она Йенса Фарерца или только морочит ему голову?
— Папа, — позвала его дочка.
Ей хотелось узнать, действительно ли она еще настолько богата, что у нее есть отец.
— Ты мое солнышко, — сказал скальд.
На одеяле у нее был пододеяльник в красную клеточку. Подушку подняли повыше, чтобы девочка видела не только потолок, но и всю комнату, и она смотрела из-под полуопущенных век на этот маленький мир, который на самом деле был бескрайним миром, держа в руке птицу, сделанную из костей пикши, — символ человеческой жизни, но она была слишком слаба, чтобы играть этим символом. А когда отец остановился ненадолго у изголовья кровати и посмотрел на нее, на лице девочки вспыхнула искорка улыбки, словно чарующий привет из лучшего мира, и все же это была улыбка жизни, так среди страдания мелькает блаженство. В ее улыбке таилось чудесное лукавство, на одной щеке появлялась ямочка, и прежде, когда она еще была здорова и улыбалась ему со всем очарованием, на какое только способно личико ребенка, он часто говорил ей:
— Берегитесь, парни, когда она подрастет! — И видел в ее личике жизнь взрослой женщины с множеством сказочных чудес и приключений. Но понемногу улыбка девочки погасла, и скальдом овладела тяжелая тоска. Как просто в этом доме встречались горе и радость жизни. Этот маленький дом, который и домом-то нельзя было назвать, иногда казался ему огромным, как мир.
Проходил день за днем, но девушка так и не являлась за своим стихотворением, и скальд начал опасаться, что работал напрасно. Он решил было сам отнести ей стихотворение, но потом передумал, боясь, что это будет истолковано превратно; вместо этого он положил листок со стихами в карман и по вечерам изредка выходил на дорогу, надеясь встретить девушку, но она ему не попадалась. Скальд был немного задет тем, что она, попросив его написать стихотворение, даже не пришла за ним. Должна же она понимать, что это его хлеб, его заработок. Иногда скальда охватывало беспокойство, особенно по вечерам, он потихоньку ускользал из дому и быстрыми шагами направлялся к фьорду, озираясь, словно преступник, но ее он не встречал.
— Ну вот, — в полной растерянности сказала невеста скальда, вернувшись домой однажды вечером, — с завтрашнего дня ни один человек, который не вступил в союз дармоедов и бездельников, не получит работы.
— Тут что-то не так, — сказал скальд. — Я уверен, что никому не доставит удовольствия вступить в союз с таким мерзким названием.
— Со своей стороны я могу сказать только одно, — продолжала невеста, — я никогда не предам свою родину и не сделаюсь ирландской рабыней.
— Не понимаю, о чем ты говоришь? — удивился скальд.
— Ты никогда ничего не понимаешь. Тот, кого человеческая жизнь не касается, может хорохориться. А мне сказали, что, если я завтра приду работать в сушильни, меня изобьют.
— Что за глупости! Милая Яртрудур, кому это придет в голову тебя бить? Тут какое-то недоразумение.
Но невеста скальда продолжала метать громы и молнии, она говорила об экономике страны, об истинных исландцах и о победе добра, которое теперь хотят смешать с грязью. Она заявила, что пора скальду показать всем, что он за человек, и требовала, чтобы завтра утром он вышел сражаться на стороне своего благодетеля Пьетура Паульссона и не допустил, чтобы всякие безродные проходимцы попирали ногами все доброе и благородное, чему нас учили.
— В моем мире царит мир, — сказал скальд. У него было только одно желание — суметь незаметно улизнуть из дому. В это время к ним зашла одна женщина, которая работала в сушильнях вместе с Яртрудур, скальд воспользовался случаем и, пока женщины беседовали, потихоньку исчез; он летел, как будто на нем были сапоги-скороходы, в мгновение ока он оказался уже на дороге и шел вдоль фьорда, ветра не было, к вечеру опустился туман, начал накрапывать мелкий дождь, оседавший, словно иней, на волосах и руках скальда.
