На берегу фьорда человек тридцать или сорок таскали камни. Некоторые, примостившись на больших каменных глыбах, вбивали б них железные клинья. Над берегом простиралась благоухающая вересковая пустошь, а вдали за пустошью горную гряду рассекала зеленая долина, пестревшая лугами и болотцами. Таскание камней происходило в мрачном похоронном молчании, которое никак не вязалось с восторженным гомоном птиц, доносившимся с лугов и болот. Тупая холодная обреченность лежала на лицах людей, таскавших камни, словно легкий полет птиц, радостный весенний пейзаж, тепло синего сонного фьорда и мшистых горных уступов не имели к ним никакого отношения. По-видимому, эти люди отбывали здесь наказание за какие-то чудовищные преступления. В их безобразных одичалых лицах жило проклятие, которого, казалось, уже не стер бы никакой оправдательный приговор, не смыла бы никакая реабилитация. Разочарование в себе и полная безнадежность навсегда застыли на их лицах, эти люди срослись со своим несчастьем, они целиком признали и свои преступления и то, что не могут искупить их иначе, как проявив безоговорочную покорность и смирившись с позором угнетения; у них не было надежды даже на каплю милосердия. В чем же провинились эти несчастные? Какие преступления повлекли за собой столь страшное наказание, запечатлевшееся во всем облике этих детей горя и страдания, в их отчаявшихся, посеревших лицах, заросших щетиной, в их жалких лохмотьях, которые чьи-то могучие воля и суд, очевидно, в насмешку, напялили на их сгорбленные, костлявые и изможденные тела?

Неподалеку от берега какой-то человек скакал взад и вперед на норовистой лошади, держа на поводке другую, в безветренном воздухе пыль тучей висела над сухой дорогой.

— Что там еще за скачки? — спросил староста.

— Это он объезжает лошадей, — ответили люди, таскавшие камни.

Староста повел за собой подопечного прихода; потом они подождали, пока всадник не подъехал к ним. Подъезжая, он едва не сшиб их с ног. На нем был пиджак, котелок, целлулоидный воротничок, пенсне, зубы у него были вставные, его молодые горячие лошади были взмылены и громко храпели.

— Чего тебе надо, приятель? — спросил всадник.

— Что надо, то надо, — отвечал староста. — я сам знаю, чего мне надо.

Всадник слез с лошади, костюм его был в пыли и конской шерсти, он потрепал лошадей и ласково заговорил с ними, не изъявляя ни малейшего желания узнать, что за дело у старосты.

— Возьми у меня этого парня таскать камни, — сказал староста.

— Послушай, дорогой, за кого ты меня принимаешь? — спросил всадник, он сильно картавил.

— Скажи спасибо, милый Пьетур, что тебе не дали прозвища еще почище, чем Три Лошади, — сказал староста.

— Пошел ты к черту, — разозлился всадник, он хотел вскочить на лошадь и ускакать, но староста схватил лошадь под уздцы.

— Я староста прихода или нет? — спросил он.

— А я директор Товарищества по Экономическому Возрождению или нет? — спросил всадник.

— Директор, но стал ты директором только благодаря приходу и общественности. Вот этот дурень, что пришел со мной, — слишком тяжелое бремя для наших налогоплательщиков, поэтому я требую, чтобы Товарищество по Экономическому Возрождению помогло приходу.

— Забота о подопечных прихода — это твое дело, мой дорогой. Пока я распоряжаюсь в Товариществе, у нас в первую очередь будет получать работу тот, кто задолжал Товариществу, — сказал директор.

— Какой же смысл обеспечивать работой людей, которые и сами могут о себе позаботиться? Не разумнее ли постараться облегчить бремя прихода?

— Товарищество по Экономическому Возрождению должно заботиться прежде всего о своих интересах — иначе какое же оно Товарищество?

— Приход должен заботиться прежде всего о своих интересах — иначе какой же он приход? — сказал староста.

— Ладно, сейчас я объезжаю лошадей, — заявил директор Товарищества по Экономическому Возрождению, не желая продолжать этот бесплодный разговор и собираясь снова вскочить на лошадь.

— Еще два слова, — сказал староста. — Не знаю, дошло ли уже до твоего слуха, но в поселке начинают поговаривать о том, что неплохо было бы расследовать кое-какие мелочи в деятельности Товарищества по Экономическому Возрождению.

— Потребуется не много времени, — тут же ответил директор, — чтобы доказать на суде, что деньги, которые приход с таким трудом собирает на содержание своих подопечных, ты присваиваешь себе, завышая счета за похороны бедняков, а также выписывая счета на одежду, обувь и даже на кофе сумасшедшим, которые и с постели-то не поднимаются.

— Не плюй против ветра, милый Пьетур, — сказал староста и криво усмехнулся. — А кто начал с того, что заложил одну и ту же клячу сразу троим? И если ты считаешь Товарищество по Экономическому Возрождению своей собственностью, которой ты можешь распоряжаться, как тебе вздумается, продавая гнилой или вообще несуществующий товар, подделывая счета да прикарманивая правительственные ссуды, которые поселок получает на строительство порта, ты глубоко ошибаешься, дружище…

— Ну нет, старина, — прервал его директор и улыбнулся. — Если уж ты завел речь о том, кому из нас должна принадлежать честь первому переступить порог одного небезызвестного казенного учреждения, то давай поговорим кое о чем таком, что может весьма позабавить подопечных прихода.

Но тут староста предостерегающе подмигнул директору и сделал знак замолчать.

— Ну, если уж ты так хочешь, давай прекратим этот разговор, — сказал директор и улыбнулся.

— Я не хочу, чтобы молодежь слушала всякие гнусности, — сказал староста, полез в карман, достал плитку табаку, откусил изрядный кусок и протянул остальное директору Возрождения.

— Вот это другое дело, — сказал Пьетур Три Лошади, достал из бокового кармана бутылку водки, отхлебнул глоток и протянул ее старосте, сказав при этом с мягкой усмешкой: — Что мне в тебе не нравится, милый Гунси, так это то, что ты никак не можешь научиться мыслить, как образованный человек.

Выпив водки, староста просиял и вытер рот тыльной волосатой стороной ладони.

— Ладно, Пьетур, — сказал он. — А сколько ты мне дашь осенью за рыбу?

— Трудные нынче времена, — прокартавил директор Возрождения.

— Это мы уже слышали, — сказал староста.

— Заплачу хорошо, если ты отдашь мне рыбу свежей, а не вяленой, — сказал директор.

— Нет, дорогой, многого захотел. Свежей ты рыбу никогда не получишь, — заявил староста. — У меня слишком много голодных да убогих, которые должны летом потрошить и вялить ее, чтобы заработать себе на хлеб, а иначе мне всех их придется взять на попечение прихода.

— А ты думаешь, у меня не достаточно дармовой рабочей силы, чтобы обработать всю рыбу, которую я куплю? — спросил директор.

Они долго препирались из-за своих дел, а юноша стоял на дороге, предоставленный самому себе, не ведая, какая его ждет судьба; он был слишком высокий и еще не привык подолгу стоять на ногах, поэтому он наконец решил лечь на траву между кочками и подождать, пока они кончат пререкаться. Мысли скальда тут же унеслись в широкие просторы вселенной. Директор и староста так увлеклись, что не сразу заметили, что он лег. Вдруг они обратили на него внимание.

— Черт побери, смотри-ка уже улегся, — сказал староста. — Нельзя же оставлять его здесь валяться. Послушай, Пьетур, будь другом, окажи мне услугу: возьми этого несчастного таскать камни.

— Вот это другой разговор. Ради тебя я как христианин и исландец готов сделать все, что угодно, старина, — сказал директор Товарищества по Экономическому Возрождению. — К тому же когда речь идет о помощи бедняку.

Директор подозвал юношу и сказал ему, что Провидение сжалилось над ним и в виде особой милости разрешает ему немного потаскать правительственные камни, хотя он и не имеет никакого права претендовать на эту работу. Директор велел юноше сказать десятнику свое имя, чтобы тот занес его в списки.

Юноша ушел, а столпы поселка по-прежнему сидели на своих кочках и обсуждали деловые вопросы. Итак, оказалось, что таскать взад и вперед по берегу камни в самый разгар буйного цветения весны — вовсе не наказание и не проклятие, как думал скальд, а особая милость и награда.