Кто мог разобраться в этом сердце? Вчера вечером она по доброй воле осталась на мосту, отказавшись от общества студента, а наутро она дарила ему свой доверчивый взгляд, который сам по себе был сокровищем, улыбалась ему трезвой дневной улыбкой, подставляла его влюбленному взору золотисто-нежную кожу щек и легкие завитки волос — казалось, что только дневная стеснительность мешает ей протянуть ему губы. Неужели неверность в такой же степени, как и жестокосердие, непременная спутница красоты, неужели верность — это лишь оправдание уродства? Или скальду только показалось, что она приходила к нему на палубу под прикрытием ночи?

Вечером пароход вошел в длинный фьорд и причалил к пристани небольшого городка, здесь выходило много народу, приготовился прощаться с Оулавюром Каурасоном и последний сосед по каюте. Оказалось, что среди зеленых и красных домиков, утопавших в красивых садах, был дом и этого дамского угодника: Оулавюр Каурасон слышал, как он приглашал девушек повеселиться вечером у него дома. Его мать, высокая крупная женщина, поднялась на борт, чтобы встретить своего сына, это были важные люди; мысленно скальд уже видел, как в огромных залах богачи с радостью, словно королеву, приветствуют Беру, в воображении скальда вечеринка у студента смешалась с праздником калифа из «Тысячи и одной ночи», а сам он был одним из бродяг, стоявших на улице. Вечернее солнце сверкало ослепительным металлическим блеском, вдобавок на небе показался молодой месяц, закат внес свою щедрую лепту в представление доверчивого скальда о восточном великолепии этого городка. На окнах домов в глубине фьорда отражалась широкая долина с бескрайними лугами, река, бегущая по долине, серебрилась в лучах заходящего солнца, заросшие склоны и желтые, недавно скошенные луга розовели от блаженства.

— Я зайду за вами в десять часов, — сказал дамский угодник, снял шляпу и поклонился, и Бера простилась с ним со своей спокойной улыбкой, которая не допускала и мысли о лукавстве и заставляла верить в незыблемость каждого обещания.

Как легкий пух, опустились нежные летние сумерки на горячие скалы и спокойное море, луна и звезды захватили власть над небом и землей. Скальд размышлял, не пойти ли ему одному на берег, чтобы осмотреть город, но говоря по правде, его ничто не интересовало, редко его собственная незначительность была с такой силой придавлена счастьем других людей. И вдруг он увидел девушку, стоявшую неподалеку, она была без шапки, в своем светлом пальто. Сначала она, казалось, не замечала его. Она оперлась о поручни и смотрела на берег, время близилось к десяти, скоро дамский угодник придет за своими гостьями и увезет их к себе. У Оулавюра Каурасона не хватало смелости показать, что он видит ее, и тем более заговорить с ней. Но вот она перестала делать вид, будто не замечает его. И поскольку он не подошел к ней, она сама подошла к нему.

— Льоусвикинг, — сказала она, и ее улыбка, и голос, и легкие волосы, и бледность щек, и летние сумерки, и свет молодого месяца сразу слились воедино.

Он ничего не ответил.

— Почему ты за весь день не сказал мне ни слова? — спросила она.

У нее была простая и безыскусная, хотя чуть своенравная манера разговаривать, которая очень подходила к ее семенящей, тоже чуть своенравной походке, а выговор ее отличался благородной близостью к просторечью, выдавая в ней сельскую жительницу.

— Ты нашла себе кое-что получше меня, — сказал он мрачно.

— Ох, ну зачем ты так говоришь? — спросила она с упреком, но не сердито.

— Он одарен, образован, весел, хорошо одет и, конечно, богат, — сказал скальд.

— Кого ты имеешь в виду? — спросила она.

— Студента, — ответил скальд.

— Да, — сказала она. — Он славный малый.

— И собирается устроить в твою честь вечеринку, — сказал он.

— Который час? — спросила она.

Скальд:

— Он должен уже скоро прийти.

— Мне не хочется идти туда, — сказала она. — К тому же это вовсе не в мою честь.

— Но ты с благодарностью приняла его приглашение, — сказал он.

— Я ему ничего не обещала, — сказала она. — Это другие девушки обещали.

Тогда он спросил с надеждой:

— Значит, ты не пойдешь на эту вечеринку?

Она подняла на скальда глубокие прекрасные глаза и сказала:

— Нет. — Одно только слово.

— А на берег пойдешь? — спросил он.

— Не знаю, — ответила она. — А ты?

— Пойдем вместе на берег, — предложил он.

— Да, — сказала она.

Но когда они оказались на берегу, он потерял дар речи, он был слишком взволнован, и, кроме того, он не умел говорить на ее языке, она даже не слушала, когда он говорил, хотя с другими она весело шутила и непринужденно болтала, казалось, что рядом с ним она перестает что-либо чувствовать и понимать. Некоторое время они шли молча, потом он снова завел свое:

— А я думал, что ты влюбилась в этого студента.

Она коротко и еле слышно:

— Почему ты так решил?

— Ты говорила с ним весь день.

— Он не оставлял меня в покое.

— Какое он произвел на тебя впечатление?

— Да, собственно, никакого.

— Тогда, значит, он не произвел на тебя и плохого впечатления.

— Да, пожалуй.

— Ну вот, раз он не произвел на тебя плохого впечатления, значит, ты вполне могла влюбиться в него.

— Зачем ты все это говоришь? — спросила она.

— Прости.

— Если уж ты хочешь знать, — сказала она, — мне он кажется очень скучным. Он ведет себя так, словно я принадлежу ему, а я этого не выношу. И давай не будем больше говорить о нем. Скажи лучше что-нибудь прекрасное.

Так много слов за один раз она перед ним еще не произносила, и он был даже удивлен, что она говорила так долго.

— Бера, — сказал он. — Когда я иду рядом с тобой и особенно когда я смотрю на тебя, тогда все, что я хочу сказать, кажется мне пустым и пошлым. Но все-таки я только теперь понял, ради кого — нам светит солнце.

— Ради кого? — спросила она.

— Ради тебя, — сказал он.

Она долго не отвечала, но ее вид был красноречивее любых фраз, игра ее лица говорила больше, чем слова, на нем снова появился и мучительный вопрос, и чуждое ей выражение, и предчувствие долгого горя. Наконец она сказала:

— Так не должен говорить ни один человек.

— Еще раз прошу тебя о прощении, — сказал он. — Но может быть, я вовсе и не человек.

— Да, — сказала она. — Ты ни на кого не похож. А я, наоборот, самая обычная девушка, только не очень хороша собой. Разве ты не видишь, какой безобразной я становлюсь, когда закрываю рот, а еще все говорят, что я чересчур плоская, что у меня слишком длинная талия, косолапые ноги и некрасивые руки.

— Да, — сказал он. — Возможно, ты одноглазая и на носу у тебя бородавка, а ногти вросли в тело. Но если так, значит, у меня обман зрения, и он наградил тебя красотой, а мое невежество говорит, что солнце создано ради красоты, и мое безумие утверждает, что красота принадлежит тем местам, где нет понятия «смерть». Но если и так, я не хочу излечиваться от этого.

— Не говори «безумие», — попросила она. — Это некрасиво.

— Моя любовь отказывается верить во что-нибудь меньшее, чем бессмертие, — сказал он.

— Молчи, — сказала она и на мгновение вложила свою руку в его. — Некоторые люди думают, что надо непременно говорить, а надо молчать.

Широкие ровные луга с благоухающими копнами сена; вечерняя звезда и лунный свет отражались в зеленом болотце и в заросшем камышами озерке, блестели на спокойной глади реки, и это простое украшение небес властвовало над всей землей; но вот в летних сумерках с болотца поднялись белые хлопья тумана и медленно поползли по низинам. В таком именно свете и родилась душа.

Они остановились на спуске к реке и смотрели, как утки-каменушки плавают в лунном сиянии, издалека с заболоченных лугов доносилась песня морянки — уа-уа-уа, и так без конца.

— Чудная птица, — сказала девушка. — Как тебе кажется, что она говорит?

— Она говорит «нужно», — сказал скальд.

— Нет, — сказала девушка. — Как тебе могло прийти в голову, что птица говорит такие глупости?