С этой ночи скальда постоянно мучил ужас перед пустотой, окружающей его: он был одинок, он никого не знал во всем мире, он никого не любил, и никто не любил его; но больше всего его мучил страх, что истинной любви не существует, что истинная любовь — это лишь кружка воды в жару. Его дни проходили под сенью смерти. Он пытался утопить свой страх в единоборстве со стихами и с прозой, но видения страны, существующей рядом с действительностью, не желали являться ему, и легкие словосочетания улетали от него прочь.

Когда он наконец получил письмо от своей жены Яртрудур Йоунсдоухтир, его глаза наполнились слезами, и вовсе не потому, что ее письмо было так трогательно, она вообще не сама писала свои письма, и не потому, что с ее стороны было благородно сохранять верность такому мужу, как он, но потому, что правда — это деньги: из письма выкатились две серебряные кроны. Женщина, которая не могла позабыть, как жители Хрёйна обошлись с пастором Хатлгримуром Пьетурссоном, понимала, что человек, живя в столице, не должен страдать от отсутствия карманных денег. Но то, что самая бедная женщина в самом бедном приходе страны вдруг вытряхнула из рукава серебряные монеты, было такое чудо, что по сравнению с ним даже сам фальшивомонетчик показался глупым мелким жуликом.

Эта жена, которая была уверена, что грехи, совершенные ею, неизмеримы, и словом не обмолвилась о его поступке. Зато она писала о том, что Хельга, дочь стариков, живущих вблизи ледника, пошла осенью собирать хворост и не вернулась. Люди считают, что она была беременна, хотя точно ничего не известно и с мужчинами ее никто не видел. Вообще-то у них в доме с весны жил приемыш, но он совсем недавно прошел конфирмацию, и потому даже трудно себе представить, чтобы он имел дело с женщинами. Но как бы там ни было, а исчезновение девушки только доказывает, что над всеми нами висит страшный меч правосудия. В конце письма жена сообщала скальду, что староста наотрез отказывается снова взять Оулавюра Каурасона в школу, когда тот вернется домой, поэтому она хочет попросить у пастора, чтобы Оулавюр Каурасон получил в Бервикском приходе хотя бы должность собачьего лекаря.

Перед Рождеством, когда мир покрывает самая большая тень, скальду показалось, что он обретет исцеление, если начнет писать давно задуманное стихотворение о солнце наперекор советам мудрых людей из Адальфьорда. Но прошли недели, прежде чем ему удалось сложить строфу, которую он счел достойной этой темы, страх в его сердце все еще был сильнее, чем вера в солнце; по ночам скальд лежал без сна, весь в испарине, с громко стучащим сердцем, и дрожал от озноба. Часто ему казалось, что он умрет, так и не успев закончить песни о солнце. Это далекое небесное тело мало кому из скальдов доставило столько мучительных часов. Мысль скальда шла по опасному пути. В конце концов он начал размышлять, не является ли могучий огонь нашего небесного светила всего-навсего случайным пожаром, происшедшим вследствие взрыва, или каких-нибудь повреждений в материи, или просто от какого-нибудь изъяна в пустоте, в этой бездушной пустоте, в этом вечном ничто, которое на самом деле есть не что иное, как единственно разумное и исполненное ответственности состояние бытия. Скальд задавал себе вопрос, не может ли так быть, что солнечная система образовалась в результате таинственной роковой ошибки, что жизнь, эта искра, слетевшая с трагической наковальни, является не чем иным, как болезнью материи, и не погаснет ли она после вполне определенного и даже весьма короткого отрезка времени, а вместе с ней и лютики на лугах и прекрасные стихи скальдов? Рассуждая подобным образом, он дошел до такого состояния, что перестал понимать солнце. Рождество прошло мимо этого бедного скальда, он видел как в тумане старых грешных тетушек из Армии спасения, которые заглядывали во все двери и пели псалмы перед рождественскими свечами, а также длинного тощего капеллана, но не слышал никаких божественных звуков и не видел никакого света, а утром в первый день Рождества встал и сказал тюремщику изменившимся голосом:

— Скоро я умру.

Тюремщик испугался.

— Когда вернется наш старый пастор? — спросил скальд.

— Его не будет целый год. Он в Копенгагене у своей дочери.

— Слава Богу, — сказал скальд, став немного повеселее оттого, что этот удивительный человек пока еще находится там, где лучше, чем у Господа Бога.

Как-то утром, вскоре после Рождества, скальд не смог подняться с постели. Он жаловался, что у него невыносимо болит все тело, ему казалось, будто старые недуги, которыми он страдал в юности, снова вернулись к нему. Он ничего не ел, не разговаривал и лежал, отвернувшись к стене. Пришел врач, послушал легкие, измерил температуру. Он спросил скальда, нет ли у него в городе какого-нибудь друга, но скальд ответил, что у него нет друга. Врач сказал, что самое лучшее отправить этого человека в больницу. Скальда положили на носилки и повезли в больницу; к сожалению, он был слишком слаб, чтобы, пока его везли в больницу, в полную меру насладиться жизнью. В течение нескольких дней его обследовали с помощью колдовских методов и аппаратов, стоивших по сто тысяч крон каждый, делали ему отвратительные анализы, фотографировали и тело и душу, но наука не смогла обнаружить ни одной болезни, о которой стоило бы говорить, кроме той единственной болезни материи, той неисправности в небесах, того недоразумения в пустоте, которое называется жизнью. Скальд вежливо спросил, не считает ли наука, что он лежит в постели ради собственного удовольствия.

— Ну, а что же тогда с тобой? — спросил ученый.

— Я перестал понимать солнце, — ответил скальд.

Ученый дал ему множество разных лекарств и отправил обратно в тюрьму.

Долгая темная зима все продолжалась.

Семья, жившая в этом доме, встревожилась из-за своего скальда, всем хотелось порадовать его и сделать ему что-нибудь приятное: мелкий воришка пришел к нему с колодой карт и хотел, чтобы скальд сыграл на деньги с ним и еще одним вором, самогонщик принес скальду самогону из навозной кучи, который ему умудрился передать во фляжке его собрат по профессии, живущий на воле, даже убийца пришел, чтобы помолчать вместе со скальдом и взглянуть на него из своей недостижимой дали, откуда все вещи, кроме одной, казались пустяковыми. Но ничто не помогало. Нет, скальд не был ни хмурым, ни раздражительным, просто он был слишком неразговорчивый и усталый, словно человек, больной туберкулезом; с доброй, но отсутствующей улыбкой он поблагодарил и отказался играть в карты с юным воришкой, за которого заступался, и пить самогон со своим любящим поэзию другом самогонщиком, и даже убийца, гордость тюрьмы и камень на шее общества, не смог поднять в высшие сферы больную душу своего брата скальда.

Но вот однажды, когда скальду оставалось жить всего несколько дней, ему приснился сон. Вообще-то он часто видел сны, он все время дремал, но это были тяжелые сны, ибо самая крохотная мысль бодрствующего человека во сне обретает великанскую тень; это был не обычный сон, а сон в лучшем смысле этого слова, сон вдохновенный, может быть, даже не просто сон, а предвестие и откровение, высшее предчувствие, истинная действительность, и между тем это были всего лишь три слова, вернее, одно имя.

Скальд не знал ни часа, ни дня недели, он давно уже перестал следить за ходом времени и числами. Среди бесконечной смерти, тяготеющей в мире над любой искрой жизни, этому узнику с оледеневшим сердцем вдруг показалось, что Сигурдур Брейдфьорд после долгого перерыва опять спустился с небес. Лишенный зримой оболочки, великий скальд появился снова, возможно, он обитал теперь на небесах, которые еще выше, чем прежние, и там ни цвет, ни форма уже не властны. Но на каких бы небесах он ни обитал, его золотая колесница снова здесь. И он произносит три слова. Он произносит одно таинственное имя. Это имя звенит в божественном сне, пылает огненными буквами на небесах души:

Ее зовут Бера.

Сон прервался. Очнувшись, скальд сел и огляделся. Первый в этом году солнечный луч упал на тюремную стену над его кроватью.