— Это слишком большая похвала, брат мой, — ответил старик. — Я всего-навсего бедный соборный пастор. Но ты прав, небеса прекрасны. И Господь не оставляет людей своей милостью.

Старик спросил арестанта, откуда он родом, кто у него в приходе пастор, и попросил Оулавюра Каурасона по возвращении передать привет пастору. Он сказал, что на этот раз не может задерживаться, но в придачу к своему недолгому посещению он хочет оставить небольшое произведение одного знаменитого норвежца. Когда многое искушает душу человека, бывает весьма полезно иметь при себе небольшую книжку возвышенного содержания. Скальд от всего сердца поблагодарил пастора.

— Неисповедимыми путями ведет иногда Господь человека, дабы он обрел своего Спасителя, — сказал пастырь. — Природа во всем великолепии лета исполнена тепла, доброты и благословенного покоя, но все же здесь, за холодными стенами, милость Божья, может быть, еще больше. Это и есть чудо, брат мой.

— Во всяком случае, это очень странно, — сказал Оулавюр Каурасон. — И я часто думал, что между Богом и природой должен быть большой разлад.

— Если природа повинуется голосу Бога, то небеса — наше богатство, брат мой, — сказал пастор со своей мягкой отсутствующей улыбкой; этот добрый странник, несмотря на городскую суету и свои служебные обязанности, никогда не торопился настолько, чтобы ему было некогда мимоходом сказать брату теплое слово. Он пообещал вскоре прийти опять, чтобы они могли подольше побеседовать о милосердии Божьем.

Брошюра пастора «Приди к Иисусу» осталась в руке Оулавюра Каурасона, он раскрыл ее в двух-трех местах и отложил на полку, где лежал Новый Завет. Это было одно из тех христианских произведений, в которых без конца ссылаются на Мат., Лук., Деян. и Исх. и где вслед за этими сокращенными словами стоят непонятные цифры с запятыми и скобки, как будто это десятичные дроби или алгебраические примеры. Скальд не питал неприязни к подобным писаниям, но, поскольку он вырос на хуторе у Подножья под сенью сборника проповедей, было вполне естественно, что он не испытывал никакого интереса к тем книгам, в которых говорилось про Бога и Иисуса Христа.

Люди, жившие в этом доме, были, возможно, не самые счастливые, раз им приходилось жить вдали от таволги и шиповника, но нельзя сказать, чтобы они были несчастнее всего остального человечества, и уж, конечно, они были нисколько не хуже всех людей, живущих вне стен тюрьмы, за исключением разве что пьяниц. Пьяницы составляли особую категорию. Никто не был более чужд этому мирному дому, где царил образцовый порядок, чем те буйные сквернословы, которых привозили сюда по ночам и которые стремились установить здесь свои порядки. Когда хмель проходил, они начинали с презрением смотреть на всех окружающих, объясняя, что попали сюда исключительно из-за несправедливости властей и недоброжелательства полиции. Эти чудовища, которые не могли считаться людьми и еще меньше могли считаться животными, осмеливались утверждать, что пребывание в этом доме оскорбляет их человеческое достоинство и что они, поскольку они не являются арестантами, лучше всех остальных. Арестанты дружно считали пьяниц преступниками, которых следует расстреливать на месте без суда и следствия.

— Ну, этого бы я, пожалуй, не сказал, — заметил вновь прибывший.

Это было в первый день.

Светлым летним днем арестанты собрались после еды во дворе и беседовали, прежде чем разойтись по своим местам. Всю ночь пьяницы не давали им спать, и теперь все, кроме Оулавюра Каурасона, который пытался перевести разговор на другую тему, были угрюмы. Возле тюремной стены пробивалась трава, и там скальд заметил маленький цветок кульбабы. Он схватил за руку соседа и показал ему цветок.

— Смотри-ка, кульбаба, — сказал он. — Первая осенняя кульбаба, которую я увидел в этом году. Странно, что она цветет только в конце лета; может быть, это потому, что она растет слишком медленно, или потому, что летом другие цветы так красивы, что люди все равно не обратили бы на нее внимания?

Но человек, к которому скальд обратился, был убийца, гордость этого дома, ему было лет тридцать, он был рыжеволосый, бледнолицый и красивый, на нем был кожаный фартук, потому что он работал тюремным сапожником. Убийца ничего не ответил.

— Думаешь, его интересуют цветы? — сказал деревенский самогонщик. — К чему говорить о поэтических вещах с людьми, которые не замечают даже солнца, сверкающего на безоблачном небе?

Наступило молчание. Оулавюр Каурасон взглянул на тюремную стену и сказал:

— Какая высокая и прочная стена.

— Да, черт побери, — сказал мелкий воришка, который очень задавался, он произносил только эти три слова.

Тогда убийца сухо заметил:

— Если человек при желании не может перемахнуть через такую пустяковую стену, грош ему цена.

— Он ничего не уважает, — сказал самогонщик Оулавюру Каурасону. — Ему безразлично, о чем ты говоришь; о цветах — он не отвечает, о стене — стена пустяковая.

— Пришил какого-то вонючего мужика и теперь так важничает, что больше уже ничего замечать не хочет.

Убийца и бровью не повел, он ничего не ответил, но Оулавюру Каурасону стало неприятно, что этому человеку постоянно напоминают о совершенном им убийстве, и скальд уже был готов стать на его сторону.

— Дорогое это удовольствие, если человек должен за него платить двадцатью годами тюрьмы, — сказал он. — Мне кажется, что у него есть все основания быть высокомерным.

— Золотые слова, — сказал фальшивомонетчик. — Для того чтобы жениться, надо обладать большим мужеством, но чтобы убить человека, мужества требуется еще больше. Самогонщик в таких делах ни черта не смыслит. Провонял насквозь. Гонит свое зелье, спрятавшись за коровьи задницы, зарывает его в навозную кучу, чтобы до него власти не добрались, а потом достает его из этого дерьма и продает людям.

— Да, черт побери! — сказал мелкий воришка, подпрыгнув от удовольствия.

— А ты заткнись, — сказал фальшивомонетчик. — Позор сидеть в тюрьме только оттого, что ты болван.

— Но ведь он совсем еще мальчик, — сказал Оулавюр Каурасон, беря мелкого воришку под свою защиту. — Зачем на него сердиться?

— Никчемная нынче молодежь пошла, — вздохнул фальшивомонетчик. — Я презираю этих молокососов, которые взламывают лавку, чтобы спереть печенье, солодовый экстракт да шнурки для ботинок, таскаются по ночам на завод, чтобы набить карманы напильниками и трехдюймовыми гвоздями, или воруют по прихожим всякие вшивые пальто. И все эти подонки вбили себе в голову, что они настоящие преступники. Мелких воришек следует держать в больницах для психов.

Самогонщик был человек свободомыслящий и любил поэзию — это довольно часто случается среди людей его ремесла. Он спросил Оулавюра Каурасона, правду ли говорят, что он поэт.

— Ну, это слишком сильно сказано, — ответил Оулавюр Каурасон.

— Сколько стоит сочинить стихотворение для нас? — спросил мелкий воришка.

— Для друзей и братьев я сочиняю бесплатно, — сказал скальд.

— Сочини про меня стихотворение, — попросил мелкий воришка.

— Дорогой друг, к сожалению, я не гожусь на то, чтобы сочинять стихи про мужчин, — ответил скальд. — Но если тебе нужно сочинить стихи в честь хорошенькой девушки…

— Да, черт побери, завтра как раз новенькая придет мыть коридор, — сказал мелкий воришка.

— Стыд и позор, что порядочные люди должны сидеть вместе с таким отребьем, — сказал фальшивомонетчик. — Эту мразь надо запирать в одну клетку с пьяницами.

Неожиданно скальд оказался в центре этого почтенного собрания за тюремной стеной, все столпились вокруг него, кроме убийцы, тот все еще стоял поодаль, и мелкий воришка взял его за руку, чтобы подвести поближе.

— Он сочиняет стихи, — сказал мелкий воришка.

— Подумаешь, — сказал убийца.

Оулавюр Каурасон смутился и начал отказываться. Многие тут же предложили прочесть сложенные ими стихи, если Оулавюр Каурасон первый прочтет свое стихотворение. Убийца хотел уйти.

— Не уходи, — сказал кто-то убийце. — Послушай стихи.