В ресторане сидели горластые мужчины, как иностранного, так и отечественного происхождения, они ухаживали за женщинами почти сверхъестественной красоты. У женщин были завитые волосы и такой цвет лица, с которым не посмел бы соперничать даже румянец стыдливости; из соседнего зала доносился шум неведомых музыкальных инструментов, казалось, будто трещотка, погремушка и три жестянки с грохотом катятся вниз по лестнице. Счастливые народы в танце проплывали мимо двери.
Внезапно дверь открывается, и по залу навстречу Оулавюру Каурасону Льоусвикингу идет женщина, и, когда скальд оказывается лицом к лицу с этой женщиной, он вдруг понимает, где находится, он воспринимает этот дом как естественное продолжение старой волшебной сказки: жил-был человек, вернее, это был не человек, а живой труп, его на носилках везли через плоскогорье и привезли к доброй волшебнице, и он был воскрешен из мертвых.
Тоурунн из Камбара идет ему навстречу: высокая статная женщина с черными завитыми волосами, черными бровями, нарумяненными щеками и вставными зубами, на ней очки с толстыми стеклами, скрывающие ее светлые глаза, перед которыми оказались бессильны все красильщики мира, и шуршащее шелковое платье, она слегка располнела, на руках у нее три браслета и несколько золотых колец с драгоценными камнями, в желтых пальцах недокуренная сигарета. Но вскоре выяснилось, что все это блестящее великолепие хозяйки гостиницы означало вовсе не тщеславие, а служило лишь внешним выражением ее высоких душевных качеств, ибо она единственная во всей столице не постеснялась открыто приветствовать смущенного посетителя, который не угодил моде своей курткой и штанами и не владел искусством общения с высокопоставленными господами.
— Оулавюр Каурасон Льоусвикинг, добро пожаловать!
У нее все тот же хорошо знакомый ему голос, к которому примешивался какой-то посторонний звук, этот звук напоминал сразу и о ночи и о дне, но больше всего о сумерках.
— Не разрешишь ли ты мне переночевать здесь эту ночь? — спросил Оулавюр Каурасон.
— Конечно! — сказала она. — Я очень рада тебя видеть! Ты почти такой же, как был. Пойдем ко мне, здесь шумно.
Тоурунн еще не утратила своей привычки прикасаться к человеку руками, она будто нечаянно прикоснулась к Оулавюру Каурасону, усаживая его рядом с собой на диван, обитый темно-красным плюшем. Она хотела заставить его курить и выпить рюмку вина, но он сказал, что уже слишком стар, чтобы этому учиться. В ее комнате все было обито и обтянуто плюшем, подушки громоздились на подушках, на салфетках лежали салфетки, картины висели над картинами, в зеркалах отражались зеркала.
— Ты еще помнишь, как я воскресила тебя из мертвых? — спросила она.
— Да, — ответил он. — От всего сердца благодарен тебе за это. К сожалению, я так и не смог отблагодарить тебя. Но глядя на твое жилище, я еще раз убеждаюсь, что Бог награждает тех, кто творит добро. Мне самому так и не довелось получить больше того, что у меня было, когда меня привезли к тебе мертвым, и я мало чему научился сверх того, что знал тогда.
— Зато ты ничего и не потерял с тех пор, — сказала она. — У тебя такие же глаза, и такие же блестящие золотистые волосы, и все та же красивая узкая ладонь.
Она взяла его руки в свои, как когда-то давным-давно, и стала их разглядывать. Потом она сказала:
— В доме напротив есть парикмахер, пойди к нему, пусть он тебя побреет и пострижет, а когда ты вернешься, я дам тебе новый костюм, он лежит у меня с самой весны, я взяла его в виде платы за номер у одного очень опрятного человека. Иди, скоро будем ужинать.
Некоторое время спустя он был побрит, пострижен, вымыт и одет во все новое, от белья до костюма. Тоурунн собственноручно завязала ему галстук. Она смотрела на него и напевала ту же мелодию, которая слышалась внизу, из зала, он разглядывал себя в зеркале.
— Ну ладно, — сказала она наконец. — Хватит смотреться в зеркало. Иди сюда, и давай поговорим. Скажи мне, почему я никогда тебе не нравилась?
— Зачем ты так говоришь, Тоурунн, ты всегда мне очень нравилась. Просто я не совсем понимал тебя. Ты разбиралась в таких вещах, о которых я и понятия не имел. Должен сказать, что временами я просто боялся тебя. Но ты была незаурядной личностью. А мне было всего семнадцать лет.
— И через окно к тебе прибегала другая. А мне ты дал лишь старую растрепанную книжку.
— Что же мне было делать? — спросил он.
— Если бы ты любил меня, со мной никогда ничего не случилось бы, — сказала она. — И с тобой тоже.
— Перед тобой были открыты все миры, Тоурунн, — сказал он. — Ведь даже этот мир и то принадлежит тебе.
— Если ты хочешь сказать, что я достаточно плоха и потому гожусь для этого мира, то это неправда, — сказала она. — Человек не может быть настолько плох, чтобы годиться для этого мира.
Ее взгляд потонул за блестящими стеклами очков, она начала рассеянно напевать, дым сигареты кольцами поднимался в воздух.
Эта девушка в свое время поехала в Англию, чтобы прославиться на весь мир в качестве медиума, но оказалась недостаточно искушенной в чудесах, и ее услугами скоро перестали пользоваться. Пьетур Три Лошади и Юэль, которых она называла не иначе, как непечатным словом, забыли прислать ей денег. Беспомощная исландская деревенская девушка осталась в огромном городе одна, без гроша в кармане…
— Ты вот только что сказал, будто я достаточно приспособлена к тому, чтобы жить в этом мире, но моих способностей не хватило даже на то, чтобы сделаться проституткой в большом городе, а уж такая неприспособленность — самое большое несчастье, какое может выпасть на долю женщины.
Она снова начала петь. Никто бы не мог сказать, на что она смотрит. Скальд в задумчивости ходил по комнате.
— Твои оценки мира и себя самой всегда были излишне суровы, — сказал он. — Обещаешь мне не сердиться, если я чистосердечно спрошу тебя об одной вещи? Скажи, ведь Фридрика никогда не было?
Тоурунн часто не слышала того, что ей говорят, и продолжала петь, так случилось и сейчас. Черты ее лица и раньше были весьма характерны и таили след определенного жизненного опыта, теперь же этот жизненный опыт окончательно запечатлелся в ее чертах и изменил их в соответствии со своей сущностью. Но в то время как скальд все еще продолжал размышлять о Тоурунн, у нее уже давно сложилось о нем ясное представление.
— Когда черт заберет к себе Фьельгора, я выйду замуж за человека, у которого будет такое же лицо, как у тебя, — сказала она. — Такой же лоб, такие же золотистые волосы, такие же руки, такие же глаза.
— Благодарю, — сказал он. — А кого это ты сейчас упомянула?
— Своего мужа, которого я раздела и уложила перед самым твоим приходом. Он умер сегодня вечером в семь часов. Он лежит здесь в соседней комнате.
— Господи, помилуй, — сказал Оулавюр Каурасон. — Твой муж умер?
— Да, он умер сегодня, — ответила фру Фьельгор. — Но ты не горюй. Он умирал и вчера. И позавчера. Он умирает каждый день. Хочешь на него взглянуть?
Вопреки желанию скальда она провела его в соседнюю комнату; из почтения к этой могущественной и вечно повторяющейся смерти он осмеливался идти только на цыпочках. На супружеской постели покоился жирный труп, лысый, с синюшным лицом и открытым ртом, рядом на тумбочке лежали вставные зубы, из-под одеяла высовывались жирные плечи, одна рука бессильно свешивалась с кровати; Тоурунн сказала чистую правду, этот человек был неправдоподобно мертв и лишь какой-то спрятавшийся в нем дух издавал у него в носу и во рту странное пыхтение.
— Гляди, — сказала Тоурунн из Камбара. — Я могу показать тебе его целиком. — И она сдернула с человека одеяло, словно показывала новорожденного младенца; несчастный лежал совершенно голый, мертвый, точно булыжник, и тяжело, прерывисто дышал — большие груди, кустики черных волос между ними, живот, похожий на глыбу топленого сала, ляжки, как у женщины. Оулавюра Каурасона охватил ужас.
— Это коньяк? — прошептал он, ибо у него еще давно сложилось наивное представление, будто эта жидкость — самый страшный яд рода человеческого.
