— Ну, одна пропажа нашлась, — сказала она.

— Разве есть еще какая-нибудь? — с некоторым интересом осведомился Шушкевич и снова провел рукой по белесым усам.

Вошла Потелиос. Только на ней одной траур не выглядел пустой формальностью. Он лишь подчеркивал скорбное выражение лица этой женщины, казалось, совершенно выбитой из колеи смертью приятельницы.

— Увы, — ответила Мария Шушкевичу, когда кончились взаимные приветствия, — мы не можем найти маминых драгоценностей. Как вы думаете, не оставила ли она их в Варшаве?

— Я видела, как она их распаковывала по приезде, — заявила Потелиос. — Княгиня носила все эти драгоценности на себе, — добавила она.

Роза забеспокоилась.

— Если бы она их носила, они были бы здесь, — произнесла она с расстановкой. — Здесь они пропасть не могли.

Шушкевич внимательно оглядел всех сидевших за столом, потом опустил глаза, словно что-то обдумывая, и наконец молвил спокойно и тихо:

— Это не имеет ни малейшего значения.

— Почему? — спросили одновременно Мария и Роза, а Казимеж испытующе посмотрел на доверенного.

— Княгиня свои драгоценности оставила в Варшаве, в сейфе, а с собой взяла, как обычно, только имитации.

Роза откинулась на спинку кресла и глянула на Шушкевича так, словно увидела его первый раз в жизни.

— Вы в этом уверены? — спросила она.

— Разумеется, графиня, — любезно ответил Шушкевич.

— Оба колье, и жемчуга, и серьги? И оба браслета с сапфирами? Все это были имитации? — допытывалась Роза, перебрасывая слоги, как орехи. — Как же так?

— Да, драгоценности княгини были фальшивые. Настоящие всегда лежали в сейфе в Варшаве. Имитации делал в Париже Картье или Бушерон. Еще в двенадцатом году. Верно, сударыня? — вдруг спросил он, поднимая свои маленькие глазки и сверля ими Потелиос.

— C’est vrai[70], мрачно подтвердила старая дева. — Картье.

— Вот видите. Следовательно, невелика потеря — тут и говорить-то не о чем, и уж, конечно, не стоит в это дело впутывать полицию.

После обеда Спыхала отправился в гостиницу. Вечерний воздух Палермо дышал пегой. Толпы людей исчезли с улиц, казавшихся сейчас голубыми и пустынными.

А Шушкевич обосновался между тем во дворце Казерта. Он уже укладывался спать, когда послышался стук в дверь. Вошла Потелиос с атласной коробкой в руке. Она села в кресло и молча подала Шушкевичу коробку — довольно внушительных размеров.

— Все?.. — невозмутимо спросил поверенный.

— Все. Конечно, были у Розы. Только не говорите Билинской. Скажите, что они нашлись в сейфе графа.

— Вот видите, сударыня. Я сразу подумал, что они найдутся.

Ключиком, торчащим в замке, он открыл шкатулку, вынул несколько сафьяновых и бархатных футляров различной формы и разложил драгоценности на столе. Они засверкали в свете электрических ламп.

— Отлично, — проговорил Шушкевич, перебирая содержимое шкатулки. — Два колье, диадема, два жемчужных ожерелья, розовый жемчуг, два браслета с сапфирами, серьги двенадцатикаратовые, шесть колец, — перечислял он, словно зачитывая список, — бриллиантовая брошка. Все на месте. А где брошка с рубинами?

— Роза оставила себе… на память. Ведь это не имеет никакой ценности. — Потелиос пристально воззрилась на старика.

Шушкевич выдержал ее взгляд и секунду словно обдумывал что-то.

— Разумеется, — сказал он, — это не имеет никакой ценности. Графиня Роза может оставить себе на память эту имитацию. — А затем быстро собрал драгоценности, закрыл футляры и уложил их в шкатулку.

— И вы не оставите мне ни одной вещицы? — спокойно проговорила Потелиос.

Шушкевич взглянул на нее с удивлением.

— Что? Ведь это же безделушки. Не стоит.

— Мне бы хотелось сохранить что-нибудь на память о княгине.

— Пани Билинская наверняка даст вам кое-что. Остались все туалеты княгини, этого добра наберется несколько шкафов.

Потелиос встала с тяжелым вздохом.

— Я столько лет надрывалась для этой старой барыни!.. — воскликнула она и вдруг умолкла.

— Вы всегда мечтали присвоить ее драгоценности?

— Всегда — нет. Но… — более спокойным тоном ответила старая дева.

— Ну разумеется. Очень хорошо, что вы мне отдали все это.

— Зачем вы сюда приехали? Ведь я прекрасно понимаю, о чем тут идет речь. Вам всегда есть дело до чужого богатства.

— Вам как будто тоже.

— Вам всегда хочется, чтобы кто-нибудь его заполучил…

— А вы стремитесь его сами заполучить.

Шушкевич открыл маленький футляр с двумя бриллиантами, оправленными в платину. Камешки мерцали при свете лампы.

— Старинная работа, — заметил поверенный, разглядывая серьги.

— Вы только подумайте! Всю жизнь…

— Да, и вдруг мой неожиданный визит, — засмеялся Шушкевич. — Тяжеловато было? А? — спросил он доверительно.

— Сами понимаете… Вы знали старуху.

Шушкевич с минуту взвешивал на руке футляр, как бы определяя вес брильянтов. Потом внезапно протянул серьги старой деве.

— Берите, — сказал он. — Quand même cela vaut quelquechose[71].

— Отнесу-ка я все это княгине Марии, — добавил он и, взяв шкатулку, вышел, оставив Потелиос, погруженную в раздумье, с маленькой пурпурной коробочкой в руке.

Марию удивило, что старик вторгся в ее комнату, хотя она уже лежала в постели. Он отдал ей шкатулку.

— Драгоценности нашлись, — сказал он без всяких объяснений, — недостает только двух мелких вещиц. Но это пустяки. Спрячьте их получше, ибо на этот раз княгиня Анна взяла в дорогу настоящие, а в сейфе в Варшаве оставила имитации. Она собиралась продать свои драгоценности в Париже.

Мария замерла от удивления.

— Да, да, это совершенно точно, — сказал Шушкевич.

Они еще немного поговорили о находке, потом старый пройдоха стал прощаться, но от дверей вернулся:

— А что касается завещания, — бросил он небрежно, — то вы, княгиня, назначены опекуншей Алека и его имущества. Только в случае, если вы выйдете замуж, опека перейдет в руки графини Казерта.

Януш условился с Эдгаром, что они встретятся в таверне у Пантеона, на углу улицы Суфло. Композитор довольно долго не появлялся, и Януш, закурив сигарету, принялся разглядывать многоязычную и пеструю толпу, текущую по бульвару. Это были первые годы повального нашествия американцев на Париж. Сюда устремились все, начиная с миллионеров и кончая нищими студентами. И теперь в толпе среди темноволосых французов выделялись рослые блондины в широких светлых брюках, ярких пуловерах и сползающих носках, которые шли медленно, озираясь по сторонам. Януш заметил среди них Гленна Уэя, того самого, с которым познакомился у Ариадны. С тех пор он несколько раз слышал его имя. Ему рассказывала о нем довольно странные истории Ганя Вольская.

Януш был доволен тем, что Эдгар запаздывал. Он любил сидеть вот так за столиком, на тротуаре, и смотреть на стремящийся мимо него людской поток. Перед ним была решетка Люксембургского сада, за нею — яркая зелень молодой каштановой листвы и первые свечи, только начинающие распускаться, сверкали в листве, как звездочки. На тополях и платанах тоже появилась первая зелень — вернее, желтизна, легкая и прозрачная, возникавшая словно от прикосновения кисти художника.

Зеленые автобусы скапливались на Карфур Медичи и сновали во всех направлениях. Уже исчезающие с улиц Парижа трамваи еще ходили здесь к Порт д’Орлеан, переполненные невероятно разношерстной публикой.

Такая же толпа двигалась мимо столиков кафе. Это были в основном молодые люди — обитатели Латинского квартала, одетые бедно и порой весьма причудливо. Негры, высокие, худые, как жерди, и черные, как уголь, индийцы, медлительные в движениях, степенные аннамиты, девицы с рыжими, коротко остриженными волосами и мужскими проборами на непокрытых головах — вся эта до странности чужая толпа медленно стекала по бульвару к Сене. Юноши со светлыми или темными шевелюрами перекликались, как в лесу, в их тесно сбившуюся стаю порой вклинивался художник в огромной шляпе и с фантастическим голубым бантом под подбородком, или, постукивая палкой, продиралась вверх по бульвару, словно сквозь заросли молодых лиан, пожилая напудренная женщина в шляпке с цветами — то ли престарелая художница, то ли вышедшая в тираж проститутка.