— Вот пальтишко помню.

— С нами ехала панна Ганка, папа все спрашивал маму:

«А qui est cette femme de chambre?»[92]

Оба добродушно рассмеялись. Эдгар взял Эльжуню за руку, они молча смотрели прямо перед собой, словно видели Одессу, и свадьбу Ройской, всегда рассеянного отца, и, главное, пальтишко в черно-голубую клетку.

Неожиданно Эдгар поднял голову и посмотрел на сестру: красивый, классический профиль с крупноватым носом, высоко зачесанная копна светлых волос, над которой вздымались большие белые перья, точно наполненные ветром паруса. Она все еще была погружена в свои мысли.

— Эльжуня, — сказал он, — ты счастливая. Смотри, какие толпы пришли тебя слушать. Это же слава…

Эльжбета сразу поняла, что имел в виду Эдгар, и ответила:

— Художник-творец никогда не бывает одиноким. С ним все будущие поколения. А нас разве будут помнить после нашей смерти?

— Разве ты не вспоминаешь никого из умерших?

Эльжбета взглянула на Эдгара как-то растерянно.

— Нет, — неуверенно произнесла она.

— Даже Юзека?

Эльжбета прошипела что-то, встала и, скрестив руки на груди, повернулась к окну. Из зала доносилась легкая мелодия увертюры.

— Ты спросил о Юзеке… — произнесла она, помолчав. — Да, Юзек счастливый. Он, можно сказать, почиет в славе.

Эдгар улыбнулся.

— Слава излучается, как радий, и через какое-то время полностью растрачивает себя на это излучение.

Эльжбета повернулась к брату.

— Трудно себе представить, что это тело распалось, превратилось в прах, в ничто. Ройская говорила мне, что при эксгумации не было почти ничего… остался только бумажник с документами, которые ужасно пахли долгие месяцы, так что пришлось их сжечь. Была там и моя фотография, и от нее тоже исходило зловоние.

Они встали. Эльжуня положила руки на руку брата и заглянула ему в глаза.

— Ты не представляешь, какое у него было тело, — шепнула она.

Эдгар улыбнулся и сделал движение, чтобы снова сесть.

— Знаю, — сказал он небрежно, как бы между прочим, — знаю, какое у него было тело. Я видел его однажды совсем голым, в Одессе, когда он и Януш остались у нас ночевать. Мы выпили… Он был очень красив, я тогда убедился в этом. — С горькой улыбкой, даже с легким смешком он уселся в кресло и взглянул на сестру.

Эльжбета наклонилась к нему.

— Ты знал? — спросила она. — Еще тогда?

— Знал, — коротко ответил Эдгар..

— А почему ничего не говорил?

— А что мне было говорить? Во всяком случае, я мог присмотреться и увидеть, достаточно ли он красив для тебя…

Эльжуня, сердито натягивая длинную перчатку из белоснежной лайки, быстро подошла к зеркалу. В зале послышались аплодисменты.

— К Рубинштейну ты не присматривался, — ворчливо бросила она.

— Ну, это уж было твое личное дело, и, я думаю, несмотря ни на что, ты поступила вполне благоразумно.

Эльжбета резко повернулась и снова подошла к брату. Но тот не встал. Тогда она слегка наклонилась и, чтобы не смотреть ему в глаза, обняла сзади и уткнулась лицом в его плечо, стараясь не смять заново сделанную прическу и не растрепать перья.

— Ты ведь не знаешь. У меня был ребенок. От Юзека… Мальчик. Родился и тут же умер, в Константинополе… Сейчас ему было бы четырнадцать лет…

Эдгар, открыв рот, глубоко втянул воздух, как будто ему не хватало дыхания, легко отстранил сестру и сказал:

— Этого я не знал.

Эльжуня выпрямилась и застыла, закинув голову и прикрыв глаза. Эдгар, глядя на нее, невольно заметил, какие у нее чудесные веки — точно лепестки экзотического цветка.

— Этого я не знал, — повторил он.

Неожиданно влетел гобоист Вевюрский и удивленно уставился на них.

— Прошу прощения, — торопливо произнес он. — Дирижер ждет. Увертюра давно кончилась. Ваш выход…

— О боже! — воскликнула Эльжбета и засуетилась. Надо было еще успеть скинуть палантин, как следует натянуть перчатки, найти ноты. — А мы и не слышали аплодисментов.

— Ну, ничего, ничего, — сказал Эдгар, сам не на шутку встревоженный, — успокойся.

А Вевюрский торопил:

— Скорее, скорее!

Эльжуня поспешила к двери и вдруг, уже выходя из комнаты, повернулась к брату и послала ему рукой в белоснежной перчатке воздушный поцелуй. Глаза ее смеялись. Это уж был чисто театральный жест.

Каждый раз, когда Януш с Зосей бывали в филармонии, они оставляли пальто у одной и той же гардеробщицы, в чьем ведении были первые вешалки слева. Гардероб в филармонии был роскошный, непонятно почему стилизованный по прихоти архитектора fin du siècle[93] под мальборкскую трапезную^{127}. Колонны красного мрамора плохо сочетались с грубыми вешалками и деревянными загородками, за которыми сновали юркие и предупредительные гардеробщицы. Дабы понять, почему Януш всегда направлялся к первым вешалкам слева, необходимо познакомиться с генеалогическим древом рода Вевюрских. У Станислава, лакея княгини Анны, был старший брат, Тадеуш, с которым в детстве они отчаянно дрались, когда выросли — враждовали из-за одной и той же «нареченной», а на старости лет и вовсе не встречались и не знались. Дети их, однако, поддерживали между собой отношения. Тадеуш был старшим капельдинером филармонии: это он в перерывах выходил на эстраду и иногда даже срывал аплодисменты, когда мощным толчком выкатывал из укрытия на середину сцены черный рояль. У Тадеуша было два сына: один работал у Филлипса и был женат на молодой красивой особе, именно той, что благодаря протекции тестя получила самое бойкое место в гардеробе, а младший, Бронек, был первым гобоистом в оркестре. Он был отличным музыкантом, и через несколько лет стал играть заметную роль в обществе любителей старинной музыки. Януш по-прежнему поддерживал отношения с Янеком Вевюрским, который работал сейчас на заводе «Капсюль», а через него и с его кузенами; потому-то он и считал себя обязанным поболтать с Досей Вевюрской, которая обычно приветствовала его возгласом: «Мое почтение, пан граф!» На это Януш обычно морщился, хотя за словами Доси слышалось: «А вот и наш граф!» или «Почтение пану графу, которого мой кузен честит буржуем», — и получалось довольно мило.

Вот и на сей раз Януш и Зося, приехавшие из Коморова на концерт Эльжбеты, остановились у Досиной вешалки.

— Как вы поживаете? — спросил Януш.

— Как дочка? — поинтересовалась Зося.

Дося окинула Мышинскую быстрым взглядом и всплеснула руками.

— Миленькая, — участливо воскликнула она, — как вы похудели! Что случилось?

— Немножко приболела, — смущенно пробормотала Зося.

Януш из-за спины жены многозначительно посмотрел на Досю и приложил палец к губам.

Дося повесила Зосину шубку на вешалку и, возвращаясь за пальто Януша, сказала:

— Ох, да это просто свет на вас так падал (Зосю она никогда не звала «графиней»), лампы тут яркие. Мне только показалось, что вы такая бледненькая. А вы вовсе неплохо выглядите, вовсе даже неплохо…

И вновь умчалась к вешалке с черным пальто Януша — низкорослая, коренастенькая, светлая.

— Видишь, пожалела меня, — улыбнувшись, сказала Зося Янушу.

Дося вернулась:

— Пожалуйста, ваш номерочек.

Зося просунула свою узкую ладонь Янушу под руку, и они поднялись по крутой лестнице. Януш всегда ходил в филармонию по контрамаркам на постоянные места Билинских, которые в свое время немало содействовали ее строительству. Места эти были в третьем или четвертом ряду справа, причем не очень удобные, дека рояля заслоняла руки пианиста, и солисты — певец или скрипач — плохо были видны: мешала фигура дирижера.

Зося поднималась медленно, она действительно плохо себя чувствовала. Несколько недель назад она выкинула на третьем месяце. Это не только подкосило ее физически, но и сказалось на ее моральном состоянии.