— Я тебе приношу одни несчастья, Януш. Персики в оранжерее вымерзли, сынок не появился на свет…

Януш крепился, и все же эти разговоры так действовали на него, что он убегал к своим цветам и оставлял Зосю одну. Вот и сегодня она с трудом дала уговорить себя поехать в концерт.

— Все один да один! Это уже просто неприлично — везде бываю без жены. А на концерте мне надо быть. Эдгар — мой самый близкий друг, да и не только в этом дело, я просто хочу послушать его новое сочинение…

— И придется ночевать на Брацкой. Это ужасно!

Зося как огня боялась Марыси Билинской, а еще больше, как это ни странно, Теклы Бесядовской. Впрочем, возможно, у нее были на это основания: Билинской было абсолютно безразлично, на ком женился ее брат, зато Текла мечтала о таком совершенстве для своего Януша, что Зося, конечно, казалась ей последним ничтожеством.

— Билинская, наверно, даже рада, что ее брат женился бог весть на ком, — говаривала она пани Шушкевич. — По крайней мере, ей самой теперь меньше глаза колют Спыхалой.

Но пани Шушкевич не соглашалась.

— Oh, madame, — говорила она, — un mariage e’est quand même une chose différente…[94]

И в словах этих явно чувствовался намек на ее собственный брак и на закоснелое девичество Теклы.

Как бы то ни было, Текла строго правила домом на Брацкой, княгине ни в чем не уступала и баловала Алека, который нисколько не изменился за два года, проведенных в Англии. После женитьбы Януша «бог весть на ком» Текла перенесла всю свою любовь на Алека и страшно его портила.

Вот и сегодня Текла никак не хотела пустить Алека на концерт.

— Нечего ему, несмышленышу, на всяких вертихвосток смотреть, — упрямо твердила она.

Но мать настояла на своем и взяла Алека в филармонию. Януш с Зосей встретили их у самых дверей зала. Алек вытянулся в стройного пятнадцатилетнего подростка. Глядя на него, Януш невольно подумал: «Интересно, и у меня мог бы быть такой?»

— Ну, как ты, Зося? — спросила Билинская, подавая невестке руку. — Как себя чувствуешь?

— Спасибо, отлично, — стараясь держаться независимо, ответила Зося.

Алек, подавая руку тетке, вспыхнул так, что его старательно зачесанный светлый хохол надо лбом показался еще светлее. Мать с укором взглянула на него. От ее голубого холодного взгляда Алек потупился и отвернулся. Зосе стало жаль его, и она решилась взять на себя инициативу в разговоре.

— Дося Вевюрская сказала, что здесь просто освещение неудачное, но мне кажется, я и в самом деле выгляжу очень плохо, — сказала она.

— Дося Вевюрская? Qui est-ce?[95]— спросила Билинская, переводя свой холодный взгляд на Зосю.

— Ну где тебе знать все ответвления рода Вевюрских, — с улыбкой сказал Януш. — В Готском альманахе^{128} их нет.

— Уж в чем, в чем, а в снобизме меня не обвинишь, — ответила Билинская.

Зося перехватила взгляд Алека, с восхищением смотревшего на мать. В длинном платье темно-синего бархата и с нитями жемчуга княгини Анны на шее Билинская выглядела великолепно. Волосы она подсветлила, и недавно проступившие белые нити стали незаметны. Несколько недель назад Билинская вернулась из Парижа.

Зося набралась храбрости.

— Зато ты, Марыся, превосходно выглядишь, — сказала она.

Билинская привычно отстранила ее отчужденным взглядом, но тут же улыбнулась — одними губами, — чтобы хоть как-то смягчить холодок, которым — она сама это чувствовала, — веяло от нее.

— Мама всегда выглядит чудесно, — впервые отозвался Алек.

Зося решила пошутить.

— А я? — обратилась она к племяннику.

И тут же пожалела об этом. Алек так покраснел, что даже слезы навернулись у него на глаза. К счастью, раздался звонок и надо было занимать свои места.

Вскоре Януш с Зосей уже сидели на неудобных скрипучих стульях, обитых красной клеенкой, на тех местах, откуда было видно уродливые фрески над раковиной оркестра. Медленно собирались музыканты.

— Я просто ужасна, — сказала Зося, прижимаясь к плечу Януша, — совсем не умею разговаривать с твоей родней. Всегда скажу что-нибудь невпопад.

— Можешь утешиться, — ответил Януш, — я примерно так же говорю с Марысей. Что бы я ни сказал, всегда кажется, что сказал не то. Так уж повелось. Всегда я с ней чувствовал себя скованно, хотя бы потому, что отец больше любил ее.

— Ты в этом уверен?

— В чем?

— Что отец больше любил ее.

— Я помню его смерть.

И вдруг прямо тут, глядя на собирающихся музыкантов, раскланиваясь со знакомыми, с тем же Губе, который всегда являлся на концерты с каким-то старым евреем, Януш стал рассказывать о болезни и смерти отца и о том, как тот непременно хотел видеть перед смертью Билинскую.

— И тогда она приехала верхом с двумя казаками. Казимеж Спыхала находился у нас, он служил в Польской военной организации^{129}.

Зося нагнула голову и искоса взглянула на Януша.

— Не совсем обычное время ты выбрал для этих воспоминаний.

Януш прервал рассказ. Он понял, о чем она сейчас подумала. Ведь она-то никогда не говорила ему о смерти Згожельского, а он об этом не спрашивал. Так и оставалась недоговоренность. А Згожельский умер от отчаяния, продав Коморов за бесценок.

— Один из казаков вернул Марысе мешочек с драгоценностями, — досказал все-таки Януш, — и вот на них-то сестра и купила мне Коморов. Вот что я хотел сказать, — поставил он точку над «и».

Зося, прищурившись, смотрела на первого скрипача, который проигрывал какой-то сложный пассаж.

— И тебе не жаль этих драгоценностей? — спросила она.

— Я считаю, что между супругами никогда не должно быть денежных расчетов.

— Я тоже так считаю, — прошептала Зося.

Звуки настраиваемого оркестра, точно глубокий вздох, устремлялись вверх, стараясь пересилить друг друга; там, в своде раковины, скрипки и гобои схватились, как два борца, и вдруг все звуки стихли, будто ножом отсеченные.

Фительберг в белой манишке вышел на сцену и, повернувшись к публике, показал в широкой улыбке свои белые зубы.

Зал разразился аплодисментами.

Профессор Рыневич жил на Польной улице, напротив Политехнического института; он намеренно выбрал это место из-за сына, учившегося на архитектора, чтобы тому было близко ходить в институт. Младший Рыневич успешно продвигался в своей области и был утешением родителей. Зато старику отцу было далековато добираться до университета, где его лекции по биологии собирали не очень-то большое число слушателей.

В день концерта Эльжбеты профессор с утра испытывал какое-то беспокойство и лекции — а было их в этот день только две — вопреки обыкновению прочитал довольно небрежно. Поболтал со слушателями — оказалась затронутой проблема отдельных скамей для евреев, — но вполне спокойно; немного почитал по своим конспектам и кое-как отбыл эти часы до обеда. Сын обедать не явился, его задержала работа в архитектурной мастерской, а может быть, отправился куда-то с товарищами. Мадам Рыневич, спокойная, еще красивая женщина, не смогла объяснить мужу, чем занят сын, и по этому поводу ей пришлось выслушать несколько язвительных замечаний. Потом профессор молча съел свой бульон и кусок мяса в горчичном соусе, а когда дело дошло до яблочного компота, попросил жену дать ему сегодняшнюю утреннюю газету — любую. Мадам Рыневич обратила внимание на то, что он заглянул только на предпоследнюю страницу, в раздел: «Куда пойти сегодня вечером», и тут же отложил газету. Она поняла, что муж хотел узнать, когда начинается концерт в филармонии, а так как они много раз ходили на концерты и всегда к восьми часам, то она заключила, что профессор чем-то взволнован. Тихонько вздохнув, она сказала:

— Ешь компот, Феликс.