Название романа имеет глубокий философский, исторический смысл. В чем смысл жизни человека? В чем подлинная слава отдельной личности и целого народа и где граница, отделяющая славу фальшивую, призрачную от славы подлинной?

С первых же страниц в романе появляется Юзек Ройский — честный, обаятельный юноша. Он скоро умрет, но о нем долго будут помнить. Его будет оплакивать мать, воздвигшая ему памятник в родовом имении. О нем будет со слезами вспоминать незаурядно талантливая женщина, которой он отдал первую, мальчишески пылкую свою любовь. Юзек Ройский гибнет за те идеи польской дворянской чести, в духе которых он был воспитан. Он со всей искренностью идет защищать националистические идеалы, несостоятельность и лживость которых наглядно обнаруживается в дальнейшем действии романа. Юзек умирает молодым, не утратив личной порядочности, близкие хранят в памяти его образ, окруженный ореолом славы. Но кто знает, как сложилась бы жизнь Юзека, если бы его не сразила случайная пуля под Каневом? Валерек, младший, балованный сын пани Ройской, «истинно польский ребенок», проходит полный курс нациоиалистическо-шляхетского «воспитания войной» и возвращается с фронта морально исковерканным человеком. Пафос воинской славы переходит у него в беззастенчивую солдафонскую грубость, приверженность дворянской чести приобретает характер кастовой спеси, национальная гордость вырождается в оголтелый шовинизм.

Польские критики говорили об «антисолдатской», «антисенкевичевской» направленности «Хвалы и славы»; эта важная идейная линия романа наиболее наглядно воплощается именно в образе Валерека. Он как бы пародирует лихих шляхтичей-вояк, идеализированно представленных в знаменитой трилогии Сенкевича «Огнем и мечом», «Потоп», «Пан Володыевский». В условиях Польши XX века люди такого склада представляют злой исторический анахронизм. Эволюция Валерека при всей своей, казалось бы, неожиданности глубоко закономерна. Воинствующий реакционер и антисемит легко находит общий язык с гитлеровскими оккупантами. Национализм, доведенный до крайности, сопровождаемый презрением к трудовому народу собственной страны, оборачивается предательством интересов родины. Валерек должен погибнуть, как гибнет юный гитлеровец Ярогнев из повести «Мельница на Лютыне», — этого требует элементарная человеческая справедливость. Смерть предателя от руки собственного племянника воспринимается как законное возмездие.

Банкротство фальшивых понятий «хвалы и славы» в их стародворянском, антинародном толковании демонстрирует и Марыся Билинская — умная и холодная светская красавица, тип, несколько родственный Изабелле Лэнцкой, героине знаменитого романа Б. Пруса «Кукла». Критика аристократической верхушки, осуждаемой за паразитизм, социальную бесполезность, оторванность от национальной почвы, — одна из коренных традиций польской реалистической прозы. У Ивашкевича эта критика приобретает новые острые акценты. Не без сарказма обрисована старая княгиня Билинская, родственница Бурбонов и Эстерхази, которая потчует гостей гнилыми яблоками на фарфоре с фамильными гербами. Мертвящим, леденящим духом веет в особняке на Брацкой, который высится как величественно-смехотворный обломок старого Царства Польского в Варшаве 20—30-х годов. Марыся Билинская, принявшая без возражений уродливые нормы аристократически кастового бытия, навязанные ей властной свекровью, живет призрачной, ненастоящей жизнью; во имя богатства и светских условностей она лишает себя счастья и в любви и в материнстве, становится чужой единственному сыну. Закономерен и ее конец — ей предстоит доживать свои дни вдали от родины, в кругу эмиграции.

Тема ложно понятой чести по-своему варьируется и в образе Казимежа Спыхалы. Сын галицийского железнодорожника, не лишенный способностей, обладающий, казалось бы, ярко выраженным чувством собственного достоинства, тяготится подчиненным положением репетитора в дворянском доме, тянется к самостоятельной, осмысленной деятельности. Он убежден в правильности выбранного пути, когда — еще в годы первой мировой войны — вступает в военную организацию Пилсудского. Предательство, которое он совершает по отношению к искренне любящей его девушке, становится началом его морального падения. Прельщенный чиновничьей карьерой, открывающейся перед ним в буржуазной Польской республике, он старается забыть о своем плебейском происхождении, принимает, хоть и не без внутренней борьбы, двусмысленное положение, которое ему приходится занимать в доме Билинских. Гибель буржуазного польского государства воспринимается им прежде всего как крах собственных жизненных идеалов и мечтаний: «вот ради чего я лез вверх…»

Образ Спыхалы важен в общем плане романа отчасти и потому, что в сопоставлении с ним становятся более понятными образы польских интеллигентов, страдающих болезненной рефлексией, отчуждением от практической жизни. Пассивность Януша Мышинского, скепсис юного Алека Билинского, политический индифферентизм такого видного мастера культуры, как Эдгар Шиллер, — все это находит если не оправдание, то объяснение при сопоставлении этих героев романа с типами, подобными Спыхале. Деяние, вырождавшееся в делячество и карьеристскую шумиху, вело к дискредитации всякого деяния в глазах образованных, нравственно чутких людей, которые не могли в условиях предвоенных десятилетий найти пути к рабочему классу. Неучастие в политической жизни иной раз становилось для таких именно людей единственной формой неприятия господствующих общественных устоев.

«Наша жизнь только тем и дорога, — рассуждает молодой Эдгар Шиллер, — что вызывает отзвук в искусстве. Тем, что благодаря ей создаются наджизненные, вечные, единственно подлинные ценности…»

Так с самого начала встает коренная проблема всякой эстетики — проблема отношений искусства к действительности. Взгляды, которые высказывает Эдгар Шиллер, разделялись в начале нашего столетия широкими кругами польской, и не только польской, художественной интеллигенции. И далеко не только той интеллигенции, которая приспособлялась к требованиям сытого барства. Идея «наджизненности» искусства в конечном счете сурово осуждается логикой повествования Ивашкевича. Но писатель не упрощает сложной проблемы. Его герои субъективно вполне искренни, когда придерживаются ложных взглядов на искусство. И для композитора Эдгара, отчасти и для его сестры, одаренной певицы Эльжбеты, и для их друга Януша Мышинского музыка, поэзия, да и, шире, духовные ценности, взятые в целом, дороги в немалой степени именно тем, что помогают им противостоять житейской прозе, жестокостям войны, бессовестной буржуазной практике.

И Эдгар и Эльжбета обрисованы как люди подлинного и незаурядного таланта. Но отстоять свою творческую автономию в царстве буржуазной собственности — задача для них непосильная.

Эльжбета Шиллер, собственно говоря, и не заботится по-настоящему о сохранении этой автономии. При всей своей неподдельной любви к искусству она уже в начале своего творческого пути увлечена соблазнами славы. Естественное для артиста стремление — выступать перед публикой, увлекать, радовать, волновать людей своим искусством — приобретает у Эльжбеты эгоцентрический, снобистский характер, побуждает ее идти на унизительные компромиссы. И брак с нелюбимым богачом, и та неуловимая атмосфера пошлости, рекламной шумихи, которая сопутствует концертам Эльжбеты, — все это идет в ущерб ее личному достоинству как человека и художника, все это медленно подтачивает ее дарование. Очень тонко передано то ощущение неловкости, с которым даже близкие Эльжбете люди слушают ее пение на концерте, устроенном ею в оккупированной Варшаве: есть что-то глубоко неуместное в сладких музыкальных звуках, которым вторят первые выстрелы из восставшего гетто…

Различие между Эдгаром и его сестрой определяется далеко не только тем, что она исполнитель музыки, а он ее творец. Важнее другое. Эдгар служит искусству бескорыстно и бескомпромиссно, вовсе не заботясь об успехе, богатстве, карьере. Но его духовная независимость оборачивается одиночеством, порождающим затяжную творческую драму. Эдгар, малочувствительный к эстрадным триумфам, втайне и не вполне осознанно тянется к простым людям — к тем, кто в мире собственников имеет мало доступа к сокровищам искусства. Недаром таким глубоким переживанием для него становится дружба с деревенским подростком, музыкантом-самородком Рысеком, внуком органиста из Ловича. Не раз Эдгар задумывается: не является ли подлинной его задачей как музыканта творить именно «для Ловича», то есть для самых скромных, безвестных своих соотечественников? Именно «для Ловича» — скорее, чем «для Европы»?