— Представь себе, Януш, — сказала графиня Казерта, — наши войска заняли уже пол-Мадрида.

Марыся улыбнулась.

— Ты всегда преувеличиваешь, Роза, — сказала она, поднося чашку к губам, — никто не говорил о половине Мадрида, они только подошли к самому городу и сейчас заняли предместья.

Януш ничего не сказал.

— Я получила un telegramme, — снова сказала Билинская. Поскольку она не сообщила, от кого телеграмма, это значило, что телеграфирует Спыхала.

— Ну и что? — спросил Януш.

— Мы уже можем возвращаться домой, — улыбнулась Марыся. Улыбка была весьма многозначительной.

Януш сделал вид, что не заметил ее, нагнувшись над корзиночкой с печеньем.

— И когда возвращаемся?

— Да хоть завтра, — ответила Билинская.

— О нет, Мари, — молитвенно сложила руки графиня Казерта, я так хорошо чувствую себя с вами.

Билинская пожала плечами.

— Посмотри, как выглядит Януш, он же тут как рыба без воды. Не может жить без польского воздуха.

Януш вскипел:

— Не смейся над этим. Мне действительно нужен для жизни польский воздух. А здесь очень трудно дышится.

Графиня Казерта взяла его за руку:

— Подожди, подожди, скоро мы победим. Вот тогда будет жизнь.

Билинская многозначительно взглянула на Януша. Даже она понимала, сколько фальши в словах золовки.

— В конце концов, в Польше жизнь тоже не роман, — заметила она.

Януш грустно улыбнулся.

— Вот именно. Если уж здесь я чувствую себя рыбой, вытащенной из воды, то там… там…

— Как же ты чувствуешь себя у нас? — с холодной иронией спросила Марыся, словно задавая этот вопрос не брату, а какому-то очень далекому человеку.

— Как золотая рыбка в аквариуме, — сказал Януш.

Графиня Казерта звонко засмеялась.

— Какое сравнение! Ты — и золотая рыбка.

— Мне у нас так же тесно, как и здесь, только здесь убивают людей ни за что.

— А у нас, ты думаешь, не умеют убивать? — спросила Марыся на этот раз вполне серьезно.

Маленький лакей доложил, что графа Мышинского хочет видеть какой-то человек, ожидающий в коридоре.

Януш вышел. В коридоре свет еще не горел и было сумрачно. С диванчика, стоящего возле двери его номера, поднялся молодой человек. Сердце у Януша так и заколотилось, он был уверен, что это Хосе. Дрожащими пальцами он открыл дверь своего номера и пригласил человека войти.

Вспыхнувший электрический свет озарил лицо гостя. Это был очень молодой человек, похожий на Хосе, только выражение лица совсем другое. Сильный, крепко стиснутый рот.

Януш смотрел на него удивленно и разочарованно.

— Чем могу служить? — спросил он.

Молодой человек шагнул к Янушу и медленно произнес, почти не разжимая губ:

— Je viens de la part, — он на миг остановился и внимательно взглянул на Януша, — de la part de…[115] Ежи, — закончил он с явным усилием.

Над романом «Хвала и слава» Ярослав Ивашкевич работал в основном в послевоенные годы. Однако приступил к осуществлению своего большого эпического замысла писатель, по его собственному свидетельству, гораздо ранее, еще до войны. В 1956 году на страницах газеты «Жице Варшавы» он так изложил историю создания первого тома:

«Сам замысел романа возник очень давно, во время моей поездки в Италию в 1938 году. В конце рукописи первого тома стоит дата: 1949 год. Работа над ним длилась таким образом одиннадцать лет. После чего этот том восемь лет пролежал в ящике письменного стола» […]

В 1963 году, в интервью еженедельнику «Политика», Ивашкевич сообщил, что «третий том возник в 1956–1962 годах». Тогда же он писал о своем романе в еженедельнике «Жице литерацке»:

«Нужна была сильная вера в себя и во все обстоятельства того времени, чтобы взяться за осуществление замысла, пережившего войну и ее ужасы, пережившего гибель моих рукописей, первых набросков романа, замысла, пронесенного сквозь сомнения и переживания долгих двадцати лет».

Книга публиковалась отдельными томами: в 1956 году вышел первый том, через два года — второй, в 1962 году — третий. Позднее роман неоднократно переиздавался целиком, без деления на тома. В 1963 году «Хвала и слава» была удостоена премии министра культуры и искусства. (Ранее Ивашкевичу дважды, в 1952 и 1955 годах, присуждалась Государственная премия I степени. В 1970 году эта премия была присуждена писателю в третий раз.)

Сам писатель говорил о «Хвале и славе» в 1963 году как о произведении, которое было едва ли не главным в его жизни за двадцать лет, минувших после второй мировой войны;

«Беря в руки третий том моего обширного повествования, я не мог отделаться от впечатления, что именно в этой книге, в трех томах «Хвалы и славы», заключена история моего двадцатилетия. Конечно, действие романа охватывает более широкий, более длительный отрезок времени. Но если бы я, по примеру Томаса Манна, захотел написать «историю» этого романа, она совпала бы с годами моего послевоенного двадцатилетия […] В моем личном ощущении именно данная книга, писавшаяся все эти годы, является в какой-то степени отражением моих раздумий и переживаний».

Критика, со своей стороны, также отмечала, что «Хвала и слава» занимает в творчестве Ивашкевича особое место, что писатель вложил в этот роман много личного, пережитого им самим. «Все персонажи «Хвалы и славы», — писал Генрик Береза, — являются в каком-то смысле автопортретом Ивашкевича. «Хвала и слава» — это объективированный по классическим законам художественного вымысла расчет с собственной личностью». Влодзимеж Мачёнг отмечал «огромную познавательную ценность» произведения прежде всего для понимания «творчества Ивашкевича в целом, проблем, среди которых он жил, людей, которые его окружали, опыта, им пережитого», его «вкусов, мировосприятия, отношения к людям».

Одновременно необходимо подчеркнуть, что Ивашкевич решительно возражал против преувеличения критикой роли автобиографического элемента в его романе. «Во всех моих произведениях, — заявлял он, — есть, конечно, автобиографический элемент, но лишь постольку, поскольку везде присутствуют вещи, которые я знаю, которые видел. Это не означает, однако, что Януш Мышинский мой портрет!.. Точно так же Эдгар Шиллер — вовсе не портрет Кароля Шимановского. Да, он наделен некоторыми его чертами, но никак не может рассматриваться в качестве источника сведений о великом композиторе и т. д. И что самое главное, «Хвала и слава» — отнюдь не роман о помещиках, ибо здесь дан широкий социальный разрез — от помещиков до борющегося пролетариата».

Многочисленные суждения критиков о романе были подчас противоречивы, содержали спорные моменты. Но, пожалуй, единодушно произведение Ивашкевича было признано значительным событием в послевоенной польской литературе, важной вехой в творчестве писателя. «…Нельзя сомневаться, — писал, например, Вацлав Садковский, — что романический цикл Ивашкевича одно из наиболее смело задуманных произведений в нашей послевоенной литературе. Более того, надо сказать, что это один из самых обширных и зрелых эпических замыслов во всей польской литературе XX века… «Хвала и слава» в истории эпического жанра в нашей литературе выступает в роли «радуги», соединяющей прошлое и современность, является попыткой перекинуть мост между великой литературной традицией, ее проблематикой и художественными требованиями и нынешним искусством, вопросами, которыми это искусство живет, формами, в которых себя выражает». В том факте, что под конец романа «на судьбы героев Ивашкевича, на их поступки и понимание жизни все в большей степени влияют люди из кругов, возносимых вверх социальным развитием эпохи», Садковский усматривал «момент, отражающий общую социальную закономерность, социальные сдвиги, участие новых общественных сил в определении судеб народа», и подчеркивал, что «Хвала и слава» «привлекает читательское внимание к самым существенным проблемам и переменам в современном мире».