Януш улыбнулся, нагнулся в кресле и положил свою ладонь на свисающую с постели руку Зоси.

— Нет, значение все это имеет, только совсем другое.

— Какое же? — насторожилась Зося.

— Не то, какое мы придавали концерту, слушая его, и не то, какое Эдгар придавал своим песням, сочиняя и слушая их потом со слезами на глазах. Я наблюдал за ним в ложе… Они все еще думают, что спасение человечества в искусстве. Вот это я и хотел сказать после концерта, но меня никто не понял. Не поняла и ты.

— Потому что ты не подготовил меня к этому. Ведь ты же никогда не говоришь мне, что ты думаешь.

Януш вновь уселся спокойно, глядя на папиросный дымок.

— А я еще так не думал. Но именно во время концерта все эти мысли и пришли мне в голову, а потом… И поэтому я никогда тебе об этом не говорил. Да и вообще я не умею говорить о таких вещах, мне это кажется слишком патетичным, слишком величественным, особенно там, в деревне, где я роюсь в навозе и выращиваю примулы. Видишь ли, я в противоположность тебе люблю ночевать на Брацкой. Это напоминает мне мою холостую жизнь и все, что я здесь пережил. Хотя пережито было не так уж много.

Я, собственно, все пережил еще там, в Маньковке. В самой ранней молодости, наедине с выживающим из ума отцом. Вот его игра на пианоле действительно не имела никакого значения.

— Потому что ты доискиваешься метафизического значения во всех мелочах жизни, во всем, что нас окружает.

— Не знаешь ты меня, Зося, — с какой-то горечью сказал Януш, — вот и приписываешь мне пристрастие к метафизике.

Зося вскочила с постели, села перед зеркалом и принялась причесываться на ночь. Когда она распустила волосы, лицо ее стало еще тоньше, а глаза запали еще глубже. Этот болезненный вид выводил ее из себя, напоминая о недавно пережитой беде.

— А откуда мне тебя знать? — отозвалась она, раздирая гребнем волосы. — Откуда? Так я никогда тебя не узнаю. Сидишь, как сыч, и каждый раз говоришь что-нибудь другое. Каждый раз, когда у нас завязывается настоящий разговор, ты мне кажешься иным, и что хуже всего — совсем не новым! И все твои разновидности — это круговращение вокруг одного и того же кола, к которому ты привязан невидимой, но крепкой веревкой.

Януш внимательно посмотрел на нее и закурил вторую папиросу.

— Надымишь, — заметила Зося.

— Проветрим, — возразил Януш.

— Ты всегда что-то таишь.

— И ты тоже. — Януш пересел на другое кресло, чтобы лучше видеть Зосю, он любил смотреть, как она причесывается. Движения ее были ловкие, хотя и нервные.

— Во мне ничего нет, — усмехнулась она, — пустой глиняный кувшин.

— Для красивых полевых цветов.

— Ты же не любишь полевых цветов, ты любишь туберозы. — Зося повернулась к Янушу на своем пуфике и наконец-то улыбнулась ему ясно и просто.

— А ты меня все же знаешь, — упрямо сказал Януш. — То, что ты сказала о круговращении, — это правда. Может, ты знаешь меня даже лучше, чем тебе самой кажется.

— Все это только домыслы. Но вернемся к концерту, — сказала она, как-то беспомощно разводя руками. — Неужели ты действительно не можешь мне этого объяснить? Какое это имеет значение?

Януш улыбнулся.

— А ты настойчива. Спроси об этом у Янека, когда его выпустят из тюрьмы.

— А он знает? — удивилась Зося.

— Наверняка! — Януш встал и скинул пиджак. — Он-то наверняка знает! — И вдруг добавил: — Ты знаешь, и я хотел бы вот так, хоть раз в жизни, знать что-то наверняка!

И поцеловал жену в лоб.

Старые Шиллеры каждый раз, когда приезжали в Варшаву, — а случалось это довольно редко, — останавливались у своей дальней родственницы Кази Бжозовской. Жила Казя на улице Згода — место было очень удобное, и от филармонии недалеко. У Кази было три сына. Двое из них, художник и литератор, были сейчас в Англии, а самый младший, музыкант, сидел еще в Закопане — этот любил бродить по горам, так что приезд Шиллеров нисколько не стеснял кузину.

Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.

Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:

— Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…

Старый Шиллер дернул плечом и фыркнул по своему обыкновению.

— Ты, Паулина, словно ребенок. Чего же еще можно ожидать от таких людей…

— Ничего особенного я и не ожидала. Но ведь это вполне естественно. Мы же все-таки родители Эдгара и Эльжбеты…

Шиллер вновь передернулся.

— Нас может огорчать только то, что они бывают в таком обществе. Ну что это за общество? Торговля семенами…

— Да не в этом же дело, не в этом, — твердила Паулина, — тут совсем иное.

Казя Бжозовская жила во дворе, на втором этаже. Они позвонили. Открыла сама хозяйка, высокая опрятная пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. Голубые глаза ее глядели очень приветливо, а легкое подергивание головы, что-то вроде нервного тика, не казалось неприятным. Она явно обрадовалась им.

— Раздевайтесь, садитесь и рассказывайте. Проходите в гостиную, сейчас я приготовлю чай.

Старый Шиллер помог жене снять тяжелую шубу, которую та надела скорее напоказ, нежели от холода, и они вошли в гостиную. Это была небольшая комната с небогатой мебелью; единственным украшением ее был большой черный рояль и полка с нотами. Шиллер уселся на обитом кремовой материей пуфе, Паулина — в просторное кресло. Она тут же закурила и, по обыкновению, устремила взгляд на безобразную висячую лампу, пуская дым в ее сторону, точно принося ей жертву этим воскурением.

— А что, собственно говоря, можем мы рассказать Казе? — сказала Паулина после минутного молчания.

— Ничего, — сказал Шиллер, дернув правым плечом.

— Мне вот кажется — мы и сами не знаем, что перечувствовали. Как-то унизительно… Ты хорошо сказал это маленькой Оле…

Старый Шиллер взял с полки нотную тетрадь и, надев очки в черной роговой оправе, начал внимательно ее просматривать.

В ответ на слова жены он взглянул на нее поверх очков.

— Оля далеко уже не маленькая, маленькой она была в Одессе. Теперь это уже старая баба. Ты просто не замечаешь, как все старится.

Паулина улыбнулась.

— То, что ты стареешь, я давно заметила. И становишься несносным, старый ворчун. Даже былую рассеянность утратил вместе с юмором и оптимизмом. Но сегодня я заметила, когда они вышли на сцену, что наши дети тоже постарели. Очень постарели.

— Дети? — спросил Шиллер, не отрывая глаз от нот и тихо напевая мелодию. — А как же иначе! Они уже давно перестали быть детьми…

— Для нас они никогда не перестанут быть детьми.

— Это только так кажется. Иногда в конце лета в кустах находят пустые, заброшенные гнезда… покинутые гнезда. А птенцы упорхнули.

И, отстранив ноты, он взглянул на жену открыто.

— Ну что ж, — Паулина сразу поняла, что он имел в виду, — но для родителей дети всегда остаются детьми. И очень странно, когда замечаешь, что твои собственные дети стареют. Они были для нас детьми. А теперь стоят лицом к лицу со старостью. Мы-то еще помним их в передничках, в гимназических мундирчиках. И вот сегодня я увидела, что у Эльжуни уже седые волосы; издалека, правда, их еще не видно, но когда она причесывается…

— Что ты говоришь? — невольно удивился старый Шиллер. — Седые волосы? Ты так рано не седела.

— Еще раньше.

— Неужели? А сколько же ей сейчас лет, нашей Элжбетке? Постой, постой… Когда она родилась?

— Представь себе, — медленно начала Паулина, глядя на лампу, — представь себе, через месяц ей будет сорок пять лет… Мы забываем о времени, потому что у нас нет внуков. А вот у Михаси их много. Ты же видел Олиных сыновей. Уже большие мальчики. Как все растет.

— Как все растет, — повторил вдруг спокойно Шиллер, — как все изменяется. Ты знаешь, я еще мальчишкой не любил находить такие гнезда, такие вот опустевшие гнезда.