— Так вот, — размеренно и безжалостно продолжала старуха. — Как раз это я и называю изменением стиля жизни. Будущее, бесспорно, принадлежит вам, но вы должны оставаться самим собою. Разыгрывать из себя то, чем вы в действительности не являетесь, очень опасно. А именно это я наблюдаю вокруг.

— Но я не такой, как все, — прошептал Спыхала, совершенно уничтоженный этим разговором.

— Мне бы очень хотелось, чтобы это было так, — вежливо сказала княгиня, — хотя бы ради моего внука, на которого вы, бесспорно, будете иметь большое влияние. А мне очень хочется, чтобы он просто жил на свете, а не играл в нем какую-то роль. Вы, наверно, посмеетесь над старой эгоисткой, если я признаюсь вам, что очень люблю его.

— Я тоже, — чуть слышно процедил Казимеж.

Княгиня притворилась, что не расслышала этого признания.

— И поймите, — продолжала она, легко ударив его цветком по руке, — я считаю ваш стиль жизни недостойным. Но если бы вы… совершили ложный шаг, женившись, то это я бы считала уже просто предательством.

Спыхала растерянно посмотрел ей в глаза.

— Предательством?

— Да, предательством. И вам пришлось бы крепко пожалеть об этом шаге. Простите, кажется, идет Мария.

— Так как же быть, княгиня? — совсем по-простецки спросил Казимеж.

— Все должно оставаться как есть. Для вашего и для ее благополучия. Ну… и ради моего Алека.

— Очень трудное положение, — признался Спыхала.

— Да, конечно, — подтвердила княгиня, — я это понимаю. Вы совершили ошибку, бросив свою невесту.

Спыхала опять поднял глаза на княгиню Анну.

— Мне рассказывала старуха Ройская, — улыбнулась она, — мы с ней часто говорили о вас. Она очень хорошо к вам относится.

Вошла Мария, стройная, в темном костюме, в шляпе с вуалеткой и букетиком фиалок. Княгиня поднялась.

— Good afternoon[35], — обратилась она к невестке. — Я, как могла, развлекала пана Спыхалу. Думаю, что our friend[36] не скучал. — Она вставила гвоздику обратно в вазу. — Какие чудесные цветы! — продолжала княгиня, глядя на Марию и Казимежа, безмолвно застывших посредине комнаты. — Однако, à bientôt[37], приходите ко мне на чай… — И, опираясь на палку из слоновой кости, вышла.

Спыхала тяжело вздохнул.

Мария быстро шагнула к нему и положила руки ему на плечи.

— Кази, — спросила она, — что произошло? Почему у тебя такое глупое выражение лица?

Но Казимеж ничего не ответил. Он снял со своих плеч ее руки в серых перчатках и в полном молчании поцеловал сначала одну, потом другую.

В особняке на Брацкой парадные комнаты находились внизу, на втором этаже помещались спальни обеих княгинь и Алека, а третий этаж был рассечен надвое длинным коридором, в который выходили небольшие спальные комнаты. Из коридора можно было пройти в кухню и на черную лестницу. В одной из этих маленьких комнат, угловой, жил Януш. Генрик Антоневский, пребывавший на излечении в Уяздовском госпитале в Варшаве, вечерами частенько захаживал к нему. Он был ранен в руку, но рана уже зажила, и вскоре ему предстояло вернуться на фронт. Проходил он обычно через кухню, потому что не терпел «холуев», как он выражался, открывавших парадную дверь. На кухне он был уже со многими знаком, а панна Текла всегда сердечно его приветствовала:

— Дома, дома Януш. Проходите к нему, пожалуйста, уж больно он одинок.

При этом она тяжело вздыхала. Генрик дружески приветствовал всех, кто был на кухне, и по коридору проходил в комнату Януша. Болтали они обычно допоздна. Около десяти Генрик вскакивал.

— Боже мой, у меня увольнительная только до десяти!.. — восклицал он и начинал прощаться, но это отнюдь не означало, что беседа окончена. Януш нередко провожал его через площадь Трех Крестов и по Вейской улице до госпиталя.

В один из вечеров Генрик застал Януша за работой: он жег какие-то бумаги и наводил порядок в своем письменном столе. В маленькой комнате было необычайно жарко. Июльский вечер не приносил прохлады.

— Ну вот, — сказал Генрик, — сегодня я выписался из госпиталя и получил отпуск на неделю.

— Отпуск? Сейчас? Но ведь всякие отпуска, насколько мне известно, отменены.

— А мне повезло, — сказал Генрик, — и притом ведь под лежачий камень вода не течет… Нет, нет, — возразил он, поймав на себе укоризненный взгляд Януша, — отпуск у меня совершенно законный. Только, признаться, я его выпросил.

Януш, сидевший у стола, повернулся к нему лицом. Закатные лучи летнего солнца ярко сверкали на оконных стеклах.

— И как же ты намерен провести этот отпуск?

— Знаешь что? Поедем в Закопане…

Януш воздел руки к небу:

— Дружище! О чем ты думаешь? Как раз завтра я собираюсь записаться в армию.

— Запишешься неделькой позже.

— А не будет ли это слишком поздно?

— Через неделю? Конечно, нет.

Он уселся напротив Януша и просительно поглядел на него.

— Ну, пожалуйста, Януш. Без тебя я не поеду!

— Так уж хочется тебе в Закопане?

— Очень хочется. Я давно там не был. Сейчас в Закопане пусто. Да и пробудем мы там не больше четырех дней.

— Тогда вот что, — уступил Януш, — возьмем с собой Эдгара!

— Нет, нет, ни за что! Я хочу походить по горам.

— Но я никогда не ходил.

— Тем лучше. Я научу тебя, обязательно. Едем. Поезд уходит в одиннадцать.

— Сегодня?

— Ну да. Мне и ночевать-то негде.

— Ты мог бы переночевать у меня.

— Нет, нет, жалко терять время. Сунь в чемодан что под руку попадет, и поехали.

— Но у меня даже денег нет. Всего каких-нибудь пятьсот марок в кармане.

— Этого, пожалуй, хватит. Впрочем, у меня ведь тоже есть кое-что. Ну, Януш?

— Ладно. До чего же ты умеешь уговаривать.

— Когда-то я уговорил тебя отправиться под Канев. Жалеешь?

— Жалею, как вспомню, что Юзек…

— Да, это верно. — Генрик нахмурился, но ненадолго.

— Нужно предупредить сестру. Я сейчас вернусь, — сказал Януш и вышел.

В коридоре и на лестнице было уже темно. Он на ощупь спустился на второй этаж и без стука открыл дверь в маленькую гостиную сестры. Комната освещалась одним большим торшером. Под лампой в глубоком кресле сидела Мария, а перед ней склонился какой-то мужчина, прижавшись головой к ее коленям. Его смоляные волосы были так взлохмачены и так длинны, что Януш в первое мгновение не узнал Спыхалу. Януша не заметили, и он в нерешительности застыл на месте.

Билинская погрузила обе руки в черные волосы Казимежа и спокойно произнесла:

— Kazi, ne pleurez pas, mon cher[38], все будет хорошо.

— Но так не может больше продолжаться, — сквозь слезы произнес Казимеж.

Януш отступил на цыпочках, не закрывая за собой дверь. Он поднялся наверх и постучал в комнату Теклы. Старушка сидела у стола и при свете небольшой лампы латала скатерти. Она взглянула на него поверх очков. В этой маленькой белой комнатке всегда царил покой, и Януш любил заходить сюда вечерами.

— Тебе что-нибудь нужно, мальчик мой? — спросила панна Текла, снова склоняясь над работой. Игла так и сверкала у нее в руке. Януш даже забыл, зачем пришел. Ему захотелось хоть минутку посидеть в этой комнате. Над кроватью висел коврик из разноцветных лоскутков, обрамленных черным бархатом, — этот коврик запомнился ему с младенческих лет. Выше коврика висела гравюра с изображением Христа, расточающего благословения, а за гравюру была заткнута пальмовая ветка с перистыми листьями.

— Нет, нет, Бесядося, — ответил Януш, — просто тревожусь я.

— Чего тревожишься? Влюбился, что ли?

— Э, со мной это случилось давно, Бесядося. А вот что будет с Марысей и Казеком?

Панна Текла помолчала и еще быстрее заработала иглой. Потом сказала:

— А что может быть? Ничего не будет. И нечего тебе тревожиться. Все пройдет само собой.