— Итак, слово? — спросил он.

— Слово, — не очень уверенно ответил Липовецкий.

— Ваше здоровье! — рявкнул Душан, да так, что люди вокруг на него оглянулись, и осушил бокал. После этого он сидел неподвижно, говорил мало и только по глазам, уставившимся в одну точку и почти не мигавшим, можно было определить, как сильно он пьян.

Через некоторое время все поднялись. Липовецкий попрощался с ними еще в гардеробной, швейцар крикнул мальчишку, караулившего двуколку Душана, и вскоре зацокали конские копыта. Была влажная весенняя ночь. Душан властно усадил Ганю в экипаж и сказал Горбалю:

— Ты поедешь с Ганей, отвезешь ее и вернешься в казармы, а мы с Валереком пойдем пешком.

Валерек с удивлением посмотрел на приятеля. Он не испытывал ни малейшего желания плестись пешком в такую даль. Но Каликст только мотнул головой:

— Да, да, так будет лучше.

Ганя откинулась на сиденье и наклонилась к Валереку.

— Приходи, — тихо сказала она, — приходи завтра. Завтра мое первое выступление.

— Выступление? Твое? Где же?

— Здесь. В «Люксе». Мой дебют. Я страшно волнуюсь.

— И что ты будешь делать?

— Ну, знаешь… Петь, конечно!

— Разумеется, приду.

— Приходи, приходи. Ганя хочет, чтобы в зале собралось как можно больше друзей, — отечески покровительственным тоном произнес Душан.

При свете фонаря Валерек еще раз уловил взгляд маленьких татарских глаз Горбаля, в котором можно было прочесть: «Полюбуйтесь, господа, как быстро развиваются события…»

Лошадь тронула. Зашагали в свою сторону и Валерек с поручиком. Сначала они шли молча, широким шагом, стараясь обходить небольшие лужи, появившиеся на неровных плитах тротуара после весеннего дождя. Валерек был худой, но ростом почти не уступал Душану. Тот, пьяный и усталый, спал на ходу. Когда они оказались на дальних улицах, почти в предместье, поручик замедлил шаг. Последний фонарь освещал большой, выкрашенный розовой краской двухэтажный дом с высокими окнами и коваными решетками на балконах. У этого дома Каликст остановился.

— Вот видишь, — неожиданно заговорил он, повернувшись к Валереку и взяв его за пуговицу на мундире, — вот видишь, нужно действовать наудачу, как в лотерее.

— Не понимаю тебя, — прошептал Валерек, слегка напуганный этими словами.

— Шшш! — шикнул на него Душан. — Не задавай вопросов, не задавай сейчас вопросов!

— Молчу, — ответил Ройский.

— Все будет зависеть от того, задержит ли еврей извозчика или отошлет его в город.

— Какого извозчика?

Каликст двинулся дальше, в непроглядный мрак. Теперь он шел быстро и на несколько шагов опередил Валерека. Голос его, когда он снова заговорил, доносился как бы из глубины темной и уже пахнущей здесь степью ночи.

— Послезавтра еврей приедет в казармы за деньгами. Послезавтра Горбаль дает представление в клубе. Мы будем одни в первом корпусе. Если еврей отошлет извозчика в город, мы выиграли. Он у нас в руках.

Валерек в несколько прыжков догнал Душана и схватил его за руку. Душан, не останавливаясь, шагал вперед. Валерек потянул его за рукав.

— Послушай, — закричал он, — что ты задумал? Что ты собираешься сделать?

— Я? Ничего, — тихо произнес Душан, — сделаешь ты!

— Как это я? — Валерек отпустил рукав Каликста. Тот мчался вперед, перепрыгивая через лужи в непроглядной темноте. Видно, глаза у него были кошачьи.

— Ты, ты! — через минуту снова зашипел Каликст. — На Горбаля нельзя положиться, он струсит — актер.

— Слушай, ты что, совершенно пьян? Ты сознаешь, что говоришь?

— Сознаю, сознаю… Шагай побыстрей, я тебе сейчас все объясню.

Валереку казалось, будто казармы двинулись им навстречу, так быстро они дошли до них. Миновали караул и взбежали по лестнице. Каликст повернул выключатель, и мгновение спустя они уже сидели на табуретках, опершись руками о стол и не сводя глаз друг с друга.

— Ты только представь, — сказал Душан, — и лошади для войска, и полмиллиона в кармане.

— А деньги ты заберешь себе?

— Поделимся.

— Узнают.

— Он живет здесь один, в гостинице. Концы в воду… и все!

— Но почему я? — спросил Валерек, чувствуя, как по спине его забегали мурашки.

— А кто же еще? Мне придется заговаривать ему зубы. А это нужно сзади… Сумеешь?

— Сумею, — ответил Валерек, стараясь подавить дрожь.

— Горбалю ни слова.

— А если я откажусь?

— Приказываю! — полупьяным голосом крикнул Каликст.

— Приказываешь? — Валерек так и затрясся от смеха, даже голову на стол уронил. — Приказываешь? Может быть, прибавишь еще: во имя всеобщего блага? — Ха-ха-ха!

Каликст откинулся и пристально посмотрел на черную голову Валерека, бившуюся о стол.

— Эй, Ройский, — сказал он, — не будь истеричкой. Понятно?

Понятно, — крикнул Валерек и вскочил на ноги. Он схватил Каликста за плечи и стал трясти его.

Слушай, слушай: да мы с тобой вдвоем весь мир завоюем!

— Э, один еврей это — еще не весь мир, — ответил Каликст и с такой силой оттолкнул Валерека, что тот отлетел к стене, но тут же снова бросился к Душану, обнял его за шею и поцеловал в губы.

Лето в 1918 году выдалось великолепное. Уже в мае началась жара, и в городе стало нечем дышать. Эмигранты из Королевства ожидали поездов, обещанных для репатриации, а их все не было. Пани Шиллер подумывала о том, чтобы перебраться хоть на недельку-другую в свою приморскую виллу. В городе царили невыносимая духота и пыль. Ройская и тетя Михася могли бы выехать вместе с ними, а супруги Голомбек приезжали бы на воскресенье, так как Франтишека связывали дела в городе. В вилле легче было бы дожидаться отъезда. Шиллер получил в Киеве специальный пропуск на немецкие поезда, что было не так-то просто, и уже выехал в Варшаву; но из письма, которое он прислал, ничего толком нельзя было понять. Эдгар последние месяцы находился в состоянии полной прострации. Эльжуня не подавала о себе никаких вестей. Не очень вразумительны были и письма Билинской из Вены. Неопределенность угнетала. Пани Шиллер уговорила Эдгара съездить на Фонтан и посмотреть, в каком состоянии находится вилла, можно ли переехать туда хотя бы на несколько недель. На вилле жил, правда, старый Наполеон Вольский, но он стал какой-то невменяемый из-за выступлений дочери в кафешантане. Старик не знал — горевать ли ему по этому поводу или радоваться, и всякий раз по-иному выражал свои чувства. На явления внешнего мира он и вовсе перестал реагировать. Так что, в каком состоянии вилла, с его слов понять было невозможно.

Эдгар попросил Валерека позаимствовать у своего поручика лошадь и двуколку, чтобы съездить на виллу. Когда за поворотом улицы им вдруг открылось море, Эдгар был поражен: как могло случиться, что он столько месяцев пребывал в апатии, когда здесь, совсем рядом — море. Вилла оказалась в полном порядке. Валерек и старик Вольский выпрягли кобылку — теперь другая лошадь ходила в двуколке поручика Душана — и закатили двуколку в каретник. Эдгар вошел в дом. В гостиной у стен стояла мебель, покрытая чехлами; Эдгар открыл фортепьяно и взял несколько нот. Это была первая фраза из «Verborgenheit». Он вспомнил, как пела эту песню Эльжуня, и ему вдруг страстно захотелось музыки. За окном он увидел море — бледно-зеленые, мерно вздымавшиеся волны. Эдгар придержал верхнюю поту, и она как-то жалобно прозвучала под его пальцами. Никогда еще он так остро не ощущал, что все в жизни проходит и если хочешь что-нибудь создать, то нужно торопиться, торопиться… Придет море и уничтожит все.

Он взялся рукой за гардину, и прикосновение к пыльной материи напомнило ему о первом выступлении Эльжбеты в Одесской опере, когда он вот так же коснулся занавеса, стоя за кулисами и слушая баркаролу из «Сказок Гофмана»^{39} — эту любимую мелодию всех дилетантов и всех спиритов. Недавно он прочитал «Змеи и розы»^{40} Налковской. Книга произвела на него большое впечатление. Он вспомнил, как тронуло его описание этой баркаролы. Поэтичность Налковской, воспоминания об Эльжуне, вид моря — все это неожиданно вывело его из длительной прострации. Захотелось тотчас же усесться за фортепьяно и начать сочинять, но он постеснялся.