Ройская жестом остановила Кристину, и та, не закончив фразу, склонила голову. Складки серого шарфа, который она не сняла со шляпы, прикрыли ее красивое лицо, исказившееся от отвращения.

— А что в Седльцах?

— Нет, ну, там… пустяки… Какое-то антисемитское общество, что-то в этом роде… Какое-то «Единство»… Ах, это еще можно бы выдержать… Но его наклонности…

— Не говори больше об этом, Кристина, — с трудом произнесла Ройская.

— Вы сами спросили, тетя, — прошептала Кристина, еще глубже прячась в складки своего шарфа.

— Я сегодня же позвоню в Варшаву Марысе Билинской, — сказала Ройская, прекращая разговор.

В эту минуту в сенях послышались громкие шаги и, с шумом распахнув дверь, на пороге показалась Клима. Черные волосы падали ей на глаза, она отбрасывала их тыльной стороной левой руки, а в правой держала большую корзину черешни.

— Чего тебе надо, дитя мое? — спросила пани Эвелина.

— Тут вот черешня к полднику, — громко, преодолевая робость, проговорила Клима. — Пан Валерек велел принести.

— Отнеси ее в буфет, — уже более сурово распорядилась Ройская, — и отдай слуге. Не оставлять же эту черешню в гостиной.

— Ну, тогда извините, — смешалась Клима и, все так же тяжело ступая и хлопая дверьми, ушла в глубину дома.

Кристина не поняла крывшейся за всем этим игры. Она вопросительно смотрела на Ройскую. Но та ей ничего не ответила, только буркнула про себя:

— Уже Валереком его называет!

Потом, повернувшись к Кристине, она заверила ее, что обязательно поговорит с Билинской относительно развода и что дело наверняка будет быстро улажено.

Редко встречаются сестры, столь непохожие друг на друга, как пани Эвелина и «тетя Михася», и так же редко у двух сестер бывают столь различные судьбы. Тетя Михася, которую отец недолюбливал и даже немного ущемил в правах в завещании, вышла замуж за врача-мота, но очень скоро оказалась одна-одинешенька, без гроша за душой, с дочерью на руках, и быстро смирилась с ролью приживалки в богатом имении Молинцы. Так прошла ее жизнь. Но старость уравняла обеих сестер. На Пустые Лонки у них были одинаковые права, а жизненные шансы тети Михаси возросли, и она могла теперь противопоставить довольно бесплодному существованию Ройской свое положение счастливой бабушки. Поэтому каждое лето для тети Михаси наступала торжественная минута, когда она забирала из Варшавы своих внучат и везла их вместе с корзинами, баулами и бутылками в свои Пустые Лонки. Она щеголяла пред усталым взором Ройской во всем блеске материнства и — прежде такая тихая и деликатная — заходила в этом так далеко, что прямо-таки переступала границы приличия. Ройская потеряла двоих детей: сначала — старшую дочь Геленку, которая давным-давно умерла от скарлатины, потом погиб Юзек. А младший сын пани Эвелины был явно неудачным.

— Ведь вот красивый мальчик, — говаривала обычно тетя Михася, — а такой пустой.

— Пожалуй, чересчур красивый, — отвечал на это Франтишек Голомбек и с тревогой поглядывал на двух своих мальчиков, которые сидели напротив него за обеденным столом и тоже обещали быть «чересчур красивыми». Старший, Антек, даже похож был на Валерека. Младший, Анджей, которому было теперь уже десять лет, такой же смуглый, как его дядя, и тоже восточного типа, ничем, однако, не напоминал Ройского. У него была своя, мягкая, спокойная красота. Эдгар, который частенько видел мальчика, приходя к Оле, говорил, что он подобен черной, глубокой воде. Ни Голомбек, ни тетя Михася не понимали этого сравнения. У Анджея было красивое овальное лицо, озаренное голубыми глазами; сидя за столом, он слегка склонял голову на левое плечо и смотрел безгранично кроткими огромными глазами. В детстве Анджей был скор на слезы и очень любил свою младшую сестренку Геленку, названную так в честь дочери пани Ройской… «Что у него общего с глубокой черной водой?» — думал Франтишек, глядя на сына, скромно, словно в костеле, сидевшего за столом.

Итак, тетя Михася торжественно демонстрировала пред усталым взором Ройской своих внучат. Геленка была самая некрасивая. Впрочем, ей было всего четыре года от роду, и она еще могла стать красавицей. Ройская, в свою очередь, приносила сестре счета, любила повторять, что Пустые Лонки теперь чисты от долгов, и пыталась похвастаться доходами, но тетя Михася не слишком-то этим интересовалась: как только дело доходило до счетов, разыгрывалась ее вечная невралгия.

— Скажи мне, моя дорогая Эвелина, — говорила она, — как это тебе удается так хозяйничать? Теперь такие тяжелые времена, даже Франтишек жалуется. Ему пришлось уволить часть рабочих.

— Видишь ли, это, вероятно, лишь благодаря моей аккуратности, — отвечала Ройская с улыбкой и слегка заикаясь. — Люблю порядок и люблю сад. Вот и все. И как-то получается.

Ройская не только любит порядок, любит она также проследить, чтобы другие работали. Сидит себе в черных митенках под белым зонтиком на маленькой складной скамеечке и, почитывая «Красное и черное», присматривает за работницами, пропалывающими клубнику. Ей хорошо известно, что тут никто ее не может заменить, что работницы не слушаются барышень-садовниц, как бы те ни выходили из себя и ни ругались, как Клима, и что лишь она, пани Ройская, внушает им уважение и страх. Ройская считает вполне естественным разделение на работниц и помещиц. Она даже замечаний не делает, зная, что уже само присутствие хозяйки подгоняет работниц.

— Ты, Эвелинка, — говорит тетя Михася, — живешь еще где-то в девятнадцатом веке.

Тетя Михася считает себя «прогрессивной»: на стене в ее комнате висит фотография Пилсудского и лозунг о трудовом соревновании. Пан Франтишек докучает теще своими шуточками по этому поводу. Но, приезжая два раза в месяц на денек-другой проведать детей, он бывает очень благодарен тете Михасе. Мальчишки, конечно, всегда худеют во время каникул, зато Геленка выглядит прекрасно.

Приезд отца — такой же праздник для Анджея, как и для самого пана Франтишека. Антося и, разумеется, Геленку больше интересуют пирожные и торты, привезенные отцом. Ройская и сам пан Франтишек конфузятся, распаковывая эти сласти, но дети не смущаются и наперебой расспрашивают: не Сюзанна ли делала этот торт, одна из лучших работниц в пекарне Голомбека. Для Анджея куда важнее приезд отца, чем привезенные им сласти. Обычно, когда пан Франтишек, вытирая платком вспотевшее лицо, сидит на веранде, отдыхая с дороги, и рассказывает обратившейся в слух тете Михасе и рассеянной Ройской варшавские новости, Антось бегает возле дома, Геленка копается в песке, Анджей сидит, тесно прижавшись к отцу, взяв его под руку, и с неослабевающим вниманием смотрит на маленький рот Голомбека, наблюдая, как искусно складываются его губы, когда он произносит сложные согласные. Если Голомбек приезжает поздним поездом, разговор обычно происходит после ужина, и Анджей в конце концов засыпает, прикорнув у плеча отца. Отец осторожно будит его и отводит по крутой лестнице в деревянную башенку, где спят дети. Анджей порой даже притворяется сонным, чтобы отец раздел его и уложил на узкой и уже коротковатой для него детской кроватке Ройских, а может, даже Калиновских.

— Ноги-то уж вы, мама, завтра утром велите ему вымыть, — мягко говорит Голомбек участнице этих церемоний, тете Михасе. И над Анджеем, полным нежности к отцу и впечатлений от сегодняшних игр со старшим братом, опускается полог глубокого сна. Иногда, как на открытках, на черном фоне этого сна мелькают краснокожие, лани, пирожные и румяное, круглое, как луна, лицо любимого отца.

Когда пан Франтишек приезжает пораньше, можно успеть выслушать все варшавские новости, половина из которых Анджею не понятна — они касаются кризиса и безработицы. Потом все садятся за ужин, который уже не так приятен, ибо Анджей улавливает скованность в поведении отца.

Для пана Франтишека посещение Пустых Лонк всегда было мукой. Примиряло его с этим только то, что по пути он частенько наведывался к матери, которой купил клочок земли и хату недалеко от Острова Мазовецкого. Он решил окончательно порвать с Бартодзеями, хоть и не стыдился своего происхождения, и переселил мать в совсем иные края. Местность, где теперь жила старая Голомбекова, напоминала ее родимую сторонку: та же лесистая низина и как будто так же далеко от всякой цивилизации. И все же, навещая мать, Франтишеку всякий раз приходилось выслушивать одни и те же жалобы. Пуще всего огорчало Голомбекову то, что «Пилицы тут нет». От Бартодзеев до реки было километров десять, а может, и побольше, и Голомбекова в ту сторону никогда не ходила. Тем не менее самым большим изъяном своего нового местожительства она считала то, что здесь не было Пилицы. Франтишек добродушно улыбался в ответ на эти жалобы и ждал, пока племянница матери, молодая и красивая Анелька, принесет традиционную порцию творога со сметаной, которую он всегда съедал здесь по пути в Пустые Лонки. Анельке нелегко жилось со старухой, зато все в хозяйстве так и сверкало и дом в будни был вымыт и ухожен так, что у других разве что на троицу. За порцией творога с черным хлебом, подававшимся на красной салфетке, начинался более щекотливый для пана Франтишека разговор: мать упрекала его за то, что он редко привозит сюда жену и детей. На это ему почти нечего было сказать. Оля так стеснялась свекрови, что едва сдерживала слезы, входя в хату Голомбековой. Анелька явно ее недолюбливала и, несмотря на соблюдение всех норм деревенского этикета, давала ей это почувствовать. Антек с Анджеем очень охотно заезжали к бабушке, хоть и торопились в земной рай, каким для них были Пустые Лонки. Но Геленка капризничала здесь, доставляя этим огорчение не только бабке, но и родителям: лавка под образами была для нее слишком твердая, хлеб слишком черен, а сметана слишком кислая. У Оли прямо слезы навертывались на глаза, а Голомбекова приговаривала: