Пока длилась небольшая пауза и пока Керубин предлагал ему кофе, печенье и папиросы, Януш полностью разобрался в ситуации. Колышко тоже не горел желанием стать под знамена, но свое решение он таил про себя, для личного, так сказать, пользования. Себя он считал, и притом с полным основанием, неким исключением, ему жаль было растрачивать в добровольческой армии свое остроумие, знания и умственные способности. И, конечно, решение свое он считал совершенно оригинальным. Янушу стало ясно, что для Керубина он просто частичка толпы и что к его судьбе Колышко совершенно безразличен.

— Как бы это выразить? — начал тот, с чрезмерным усердием размешивая сахар в чашке. — никто не властен принять решение за другого. Но мне кажется, что в вашей ситуации отказаться было бы неудобно. В армию сейчас записываются все…

— Все? — задумчиво произнес Януш и тут же понял, что допустил новую бестактность.

Керубин раздраженно накинулся на него:

— Ну конечно же, не Берент^{50} и не Мириам^{51}… Представляете себе Мириама в мундире!

Тут он начал изображать, как выглядел бы в армейских условиях Мириам с остатками шевелюры, старательно зачесанными на лысину. При этом Колышко смеялся и фыркал, показывая между тонкими губами преждевременно подгнившие зубы. Янушу стало неприятно, глядя на свисающие космы дикого винограда, он хотел переменить тему разговора, но не знал, как это сделать. До него донеслись тихие аккорды фисгармонии, и тогда он допустил третью оплошность.

— Ваш отец великолепно играет. Что это за вещь?

Керубин поморщился.

— Ведь это его профессия… Наверно, импровизирует, — произнес он тоном, который должен был подчеркнуть, что старый Колышко не какой-нибудь заурядный органист. Януш мгновенно понял это.

— Настоящий артист, — сказал он.

По всему видно было, что пора уходить, но ему не хотелось двигаться. Он знал: Керубин тяготится его обществом и не так хорошо воспитан, чтобы скрыть это. Но Янушу все же нравился молодой юрист, он любил приходить в эту тихую обитель, и сейчас, понимая, что впредь не будет здесь частым гостем, старался оттянуть свой уход. К тому же звуки фисгармонии доставляли ему истинное наслаждение.

— Мне пора уходить, — сказал он, — но почему-то не хочется.

И сам улыбнулся своей откровенности, которая на сей раз понравилась и хозяину.

— Посидите. Может, еще кофе?

— Нет, я и в самом деле должен идти, — Януш встал и подал руку Керубину. — Благодарю.

Колышко проводил его через комнаты. В четвертой по счету сидел у инструмента старичок с копной седых волос. Янушу бросилось в глаза, что, играя, он беспрерывно ерзал на стуле. Керубин не представил Мышинского отцу, хотя тот вскочил из-за инструмента.

В передней Керубин равнодушно спросил гостя:

— Ну, и каково же ваше решение?

Януш пожал плечами.

— Посмотрим! — сказал он и вышел на церковный дворик.

С Вислы тянул ровный свежий ветерок. День клонился к вечеру. Януш почувствовал, что вопреки всему он уже принял решение.

Трудно объяснить, почему именно в эти дни Билинская решила уладить имущественные дела. Когда она заговорила об этом с Янушем, он сразу понял, что сестра уже решила все главные вопросы без него. Это его несколько удивило, но в сущности мало трогало.

Весь уклад жизни в особняке на Брацкой был строго регламентирован. Следила за этим старая княгиня, которая утверждала, что размеренный образ жизни помогает сохранить молодость. Судя по ее весьма бодрому виду, она не ошибалась. Крупная, величественная фигура княгини, ее черные живые глаза, легкие движения свидетельствовали о том, что она в свои семьдесят лет сумела сохранить здоровье. Это была великосветская дама, широко известная в Польше и за границей своим богатством и происхождением, а в последние годы минувшего столетия и своими любовными историями. Этим она славилась в России, где была фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Как и у большинства польских аристократов, в жилах ее текла кровь Екатерины II, и, как считали при дворе, приходилась дальней родственницей Романовым. У нее были колоссальные связи и на Западе, брат ее женился на инфанте Альфонсине Испанской, а старшая из дочерей вышла замуж за герцога Пармского из дома Бурбонов, и княгиня приобрела для молодых супругов замок на юге Франции. Сейчас, после изгнания экс-королевской семьи из Франции, они переехали в Сицилию. Билинская часто ездила к ним в Палермо.

Но все это великолепие отошло в прошлое. Теперь у старой княгини сохранилось немногое. Дом и апартаменты в Варшаве, какие-то земельные участки, небольшая сумма наличными в Bank of England и множество русских ценных бумаг, на которых Шушкевич, поверенный княгини, давно уже поставил крест.

Женитьбу своего младшего сына на Мышинской она расценивала как мезальянс, и даже не мезальянс, а нечто похуже.

— Un mariage d’amour [20], — говорила она с какой-то неопределенной усмешкой всякий раз, когда при ней заходила речь о Марии. Зато она очень любила внука, выписала для него английскую мисс и строго следила за тем, чтобы каждое утро его обливали холодной водой и растирали щеткой. Алек орал во всю глотку, так что его крики были слышны по всему дому. Мисс Крисп будила его в шесть утра, поила крепким чаем, а в восемь вталкивала в него порцию porridge [21], хотя это порой вызывало еще более громкий рев. Княгиня вставала в девять, навещала внука в его комнате, находившейся на том же этаже, что и ее спальня, а затем устраивалась в своем будуарчике с толстой французской книгой в руках. Были это преимущественно мемуары или исторические романы, изданные у Ашета или Пейота. Мария обычно нежилась в постели до двенадцати. В час завтракали. Княгиня настойчиво требовала, чтобы к столу являлись все домашние, в том числе мисс Крисп и панна Текла, если, разумеется, не было гостей, а дважды в неделю за столом бывал низенький, седенький и весьма учтивый пан Шушкевич. В такие дни тотчас же после завтрака княгиня запиралась с поверенным в своем кабинете, чтобы заняться счетами. К столу являлась также dame de compagnie[22] княгини — маленькая седая старушка в неизменном костюме, гречанка по происхождению, мадемуазель Потелиос, которую княгиня звала «Helene».

Янушу эти завтраки были в тягость, но сестра просила, чтобы он присутствовал на них. С продовольствием в Варшаве стало туго, материальные средства старой княгини и Марии иссякали, и все-таки не этим объяснялась чрезмерная скромность тех блюд, которые подавались на фарфоре с фамильными гербами. Существовала еще третья причина — непомерная скупость княгини там, где дело касалось мелочей. «Завтрак» состоял из тощего овощного супа, кусочка мяса или рыбы (причем кусочки эти были точно рассчитаны по количеству людей, сидевших за столом), каких-то пятнистых яблок третьего сорта («Где только они покупают такие фрукты?» — спросил однажды Януш у своей соседки по столу мадемуазель Потелиос) и ломтика местного сыра. Только вино, подаваемое к столу, напоминало, в каком доме ты находишься. Подвал полностью уцелел, и, когда Станислав приносил к обеду из кладовой по две бутылки и открывал их у буфета, вся комната сразу же наполнялась ароматом доброго бургундского. Тот миг, когда старый слуга склонялся перед ним и вежливо спрашивал: «Белого или красного?» — был единственным приятным для Януша моментом во всей этой церемонии. Когда за столом появлялись гости, меню не претерпевало никаких изменений. Княгиня, очевидно, считала само приглашение к ее столу достаточной честью для «всякого» и вовсе не собиралась угождать чужому аппетиту.

Впрочем, к Янушу княгиня в общем благоволила, она беседовала с ним за столом и, кажется, предпочитала его своей невестке. Видимо, она считала его более интеллигентным (да так оно и было на самом деле), и, когда возникал разговор о какой-нибудь книге или о политическом событии, она всегда обращалась к нему. Женщина она была в общем умная, начитанная и люто ненавидела немцев. Она очень увлекалась вопросами дипломатии, и все иностранные миссии, зачастившие в Варшаву в связи с плебисцитами^{52} и помощью западных держав Польше^{53}, вынуждены были отведывать за ее столом пятнистые яблоки и прозрачные лепестки сыра.