Имя молодого юриста, а кстати и поэта, пописывавшего сатирические стишки, резко контрастировало с его внешностью.^{47} Высокий, тощий и неряшливый, с кривым носом, торчавшим над тонкими губами, Керубин был очень некрасив, но обладал неотразимой живостью ума и остроумием, которые так привлекали Януша. Иногда Януш отваживался противопоставить блистательным суждениям Керубина свое скромное мнение.

— Удивительно, — сказал он ему однажды, — каким робким сделала меня Варшава.

Разговор этот происходил после полудня в один из первых июльских дней того чудесного лета.

Керубин задумался на мгновенье, потом пристально посмотрел на своего нового друга.

— Сказать по правде, я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?

Януш улыбнулся. С некоторых пор улыбка стала для него прекрасным средством самозащиты от людской назойливости.

— Видите ли, — сказал он, отводя глаза под взглядом Колышко, — я, хоть и истинный поляк, мало подготовлен к жизни в Варшаве. Я не очень-то понимаю этот город и, собственно говоря, не очень люблю его. С одной стороны, меня поражает, что масштабы здесь во всем намного скромнее тех, к которым я привык, с другой — я чувствую себя глупым и неуклюжим рядом с блестящими варшавянами. Вот, например, робею перед вами.

В улыбке Керубина мелькнуло превосходство.

— Знаете, нечто подобное происходит со всеми вами… Вы с Востока, и в этом все дело!

Януш отвернулся к окну. Потом начал расхаживать по просторной комнате.

— Мне кажется, — заговорил он с оттенком грусти, — эта ваша фраза доказывает, что вы ровно ничего не поняли. Не сердитесь, — добавил он, заметив возмущение Керубина. — Я не хотел вас уязвить! Но вы и в самом деле не понимаете. Когда я говорю о масштабах, я имею в виду наши, общепольские проблемы. У меня создается впечатление, что Варшава, собственно, не видит этих проблем, если даже такой умный человек, как вы, совершенно ложно судит о них. Вы даже не можете уяснить суть нашей беседы, а я не в состоянии более четко выразить…

Керубин пожал плечами.

— Надеюсь, вы не хотели меня оскорбить, — произнес он.

Януш продолжал расхаживать по комнате. В словах Колышко ему послышалось раздражение.

— Не принимайте близко к сердцу мои слова, — сказал он, приостановившись. — Просто я чувствую себя здесь чужим.

— Вы уже полтора года в Варшаве и до сих пор не освоились?

— Не освоился. Как видите.

— А чем вы, собственно, занимаетесь?

— Ничем, — Януш снова зашагал по комнате, — ничем. Хочу немного разобраться в людях, в политике… Поступил на юридический, сдал четыре экзамена, но, видите ли… нынешние университеты…

— А что вы намерены делать?

— Боюсь даже ответить вам на этот вопрос. Опять скажете, что это влияние Востока.

Керубин рассмеялся.

— Я действительно не понимаю вас, — сказал он. — Может быть, поэтому меня и влечет к вам…

— Спасибо, — бледно улыбнулся Януш. — Вы только не свалитесь со стула от моего ответа. Я ищу настоящих людей.

— Веселая затея. Долгонько придется искать!

И через минуту добавил:

— А зачем они вам?

— Может быть, они придадут какой-то смысл моему существованию. Настоящий человек… Вы представляете себе, как он выглядит?

Керубин снова рассмеялся.

— Простите, — сказал он, — а сколько вам лет?

Януш сухо, но беззлобно ответил:

— Двадцать четыре. Я воспитывался в богатой помещичьей семье.

— Вот оно и сказывается, — иронически заметил Колышко.

— Знаю. Но я прошел через многое: трагическая смерть отца, революция, бои в Одессе, добровольческая армия, битва под Каневом… В Киеве я видел Галлера в одних кальсонах: ему пришлось переодеться и натянуть на себя штаны моего приятеля Стася Чижа… Разве все это не переживания? Словом, жизнь меня не щадила…

— А женщины? — неожиданно спросил Керубин.

Януш покраснел и остановился на полуслове. Но он решил быть откровенным до конца.

— По правде говоря, — улыбнулся он, — я почти не имел с ними дела.

— Вот видите, а это самое главное.

В этих словах Янушу послышалась не столько фальшь — в конце концов, они были произнесены в шутливом тоне, — сколько желание увильнуть от серьезного ответа. Такое не раз случалось в его беседах с Керубином. Стоило им подойти к теме, которая для Януша, несмотря на всю наивность его формулировок, была действительно важной, как Керубин тут же заслонялся остроумной шуткой, эрудицией или банальной фразой. Вся серьезность проблемы отпадала сама собой, оставалась шутка. Вот это Януш и называл Варшавой. А пришел он сюда с совершенно определенной целью. Керубина он считал человеком умным и надеялся, что тот сможет ответить на конкретный вопрос, не дававший ему с некоторых пор покоя. Шутка о женщинах направила его мысли совсем в другую сторону. Образ Ариадны всплыл перед ним почти так же явственно, как в тот раз, когда она приснилась ему в избе лесничего под Каневом. Он уже давно знал, что Ариадна в Париже, но в те годы регулярная почтовая связь со столицей Франции еще не была налажена и уж тем более нельзя было мечтать о поездке туда. Счастье улыбалось только лицам официальным — участнику мирной конференции^{48} в Версале либо какому-нибудь дипломату — они изредка выезжали в Спа или в Париж. Полгода назад с двоюродной сестрой своего зятя Януш послал туда письмо, но без точного адреса, а просто комитету белоэмигрантов. Поскольку до сих пор ответа не было, он считал, что письмо не дошло до Ариадны.

В беседе наступила пауза. Керубин с усмешкой посмотрел на Януша.

— Воспоминания? — спросил он, зажигая папироску.

Маленький мальчик, бедно одетый, но в белых нитяных перчатках, внес на подносе кофе и печенье. Раздобыть кофе в Варшаве теперь было нелегко. Но Керубин обожал всяческие эффекты. Вот хоть бы эти белые перчатки маленького слуги. Януш невольно улыбнулся, вспомнив grand train[19] у Билинских, даже у Ройских, и подумал: «Глаза бы у тебя на лоб полезли, мой мальчик, приведись тебе увидеть такое».

Слово «мальчик» относилось, разумеется, к Керубину, а не к лакею, и Януш поймал себя на мысли, что он, по сути дела, пренебрежительно относится к своему новому приятелю. А раз так, то какой же вес может иметь его мнение по тому или иному вопросу?

Разливая кофе, Керубин бросил уничтожающий взгляд на маленького слугу, который замешкался в дверях. Взгляд этот поразил Януша. Но ему не хотелось никого осуждать.

— Ну, убирайся, — довольно грубо выгнал Колышко мальчика.

В доме послышались приглушенные звуки фисгармонии, это отец Керубина проигрывал какие-то органные произведения. Сын с явной неприязнью слушал музыку. Звуки эти напомнили Янушу пианолу отца. Ах, как он ее ненавидел! Нет, он не должен был позволять себе эту ненависть.

Януш протянул руку за печеньем и неожиданно для самого себя сказал:

— Можете назвать это тоже влиянием Востока. Но я пришел к вам, собственно, с одним вопросом. У меня нет особого желания идти в армию^{49}. Как это выглядит со стороны?

Взглянув на хозяина, Януш сразу почувствовал, что не следовало задавать этот вопрос. Во всяком случае, на лице Керубина было написано: «Этого вопроса я никогда в жизни тебе не прощу». Он сжал челюсти (из-за чего губы его стали еще тоньше, а нос удлинился) и устремил пронзительный взгляд куда-то вдаль. Януш понял: это не юношеская дружба. Здесь не позволишь себе говорить обо всем, что ты думаешь, чем ты, собственно, живешь. Перед ним сидел не Юзек Ройский и даже не Владек Собанский, даже не Эдгар. («Почему я так давно не виделся с Эдгаром?» — подумалось Янушу.) Это была не беседа, а игра. Темы, проблемы, вопросы здесь нужно отбирать с большой осмотрительностью. Так беседуют пожилые люди, а может быть, это западная манера. Очевидно, по варшавским понятиям он чересчур уж прямолинеен.