— Вот вы и владелец Коморова, — сказал нотариус, подавая Янушу руку. Но тот был так тронут низким и взволнованным голосом девушки, что охотно выписал бы тут же дарственную на имя Зофьи Згожельской. Он крепко пожал протянутую ему руку и снова увидел серые, глубокие и печальные глаза.

— Пойдем, папочка, — сказала она отцу.

Шушкевич и Януш задержались, чтобы заплатить пошлину, но когда Згожельский с дочерью были уже у двери, Шушкевич подбежал к ним.

— Послезавтра мы с графом Янушем будем в Коморове, — громко провозгласил он. — Состоится возведение на престол нового хозяина, — объяснил он Билинской.

Януш подумал, что уж слишком бесцеремонно они им командуют. Розовое платьице скрылось за дверью.

Семейство Голомбеков занимало на улице Чацкого огромную квартиру с высокими потолками, немного мрачную и заставленную мебелью, которую отец Франтишека покупал, что называется, без ладу, без складу. Вступив во владение всем этим хозяйством, Оля начала освобождаться от ненужной рухляди. Часть вещей она сдала на хранение, кое-что подарила милой пани Кошековой, старшей сестре мужа, жившей на Праге. В комнатах стало просторнее, из гостиной вынесли тяжелые диваны со спинками в дубовой оправе, а вместо них вкатили большой рояль Блготнера, удачно купленный на углу Мазовецкой. Тетя Михася получила собственный кабинетик направо от входной двери и там принимала своих гостей: сестру, пани Кошекову, с которой они подружились, и пани Шимановскую (урожденную Воловскую — так же как и знаменитая пианистка), занимавшую апартаменты этажом выше. Голомбек чуть свет уходил к себе в пекарню и кондитерскую, расположенную неподалеку, на углу Свентокшиской; маленький, полуторагодовалый Антось находился в детской, в конце длинного коридора, под надзором дипломированной воспитательницы панны Романы; а Оля чувствовала себя одинокой и когда блуждала по пустым комнатам, читала или присаживалась сшить какую-нибудь обновку ребенку, и когда по временам касалась клавиш и открывала ноты с песнями Вольфа и Дюпарка^{55}. Недавно она разучила очаровательную песню Дюпарка «Invitation au voyage»[28], но даже послушать ее было некому, кроме разве прислуги, которая мыла окна в соседней квартире. Франтишек не мог оставить свою пекарню, а Оля не хотела без него ехать на дачу. Антося решили отправить на море в сопровождении воспитательницы. Тетя Михася уговаривала дочку тоже поехать, но Оля всякий раз только рукой махала. Свою вторую беременность она переносила тяжело, часто впадала в апатию, не хотелось ничего делать, даже двигаться. Она степенно расхаживала по комнатам и напевала вполголоса Дюпарка:

Остановившись на середине просторной гостиной с отвратительными картинами, которые Франтишек так и не позволил убрать, она громко повторяла: «Aimer et mourir au pays qui te ressemble…» И знала: хуже всего то, что ни любить, ни умереть нельзя, да и не нужно; что нет на свете такой страны, которая была бы похожа на Казимежа. В самом деле, какая страна могла быть похожей на него? Родился он не то в Сокале, не то в Жешове. Для Оли, плохо знавшей географию Галиции, эти два города сливались воедино, а тамошние края были совсем незнакомы. И, конечно же, в них не было ничего общего с pays lointains [30] Бодлера. Не было там кораблей с высокими мачтами, не было там проникновенного высокого ля бемоль, которое нужно было взять пианиссимо на словах «ton moindre désir» [31], не было даже спокойного до мажор, которым заканчивалась песня. Эти понятия существовали только в поэзии и в песне, а там, в Сокале или Жешове, была железнодорожная станция с семафорами, будками и огнями; рельсы, вырвавшись из лабиринта стрелок, прямой линией устремлялись к недалекому горизонту. Около станционного здания стояли низкие каштаны или какие-то другие деревья, а на втором этаже помещались три квартиры, по одной комнате с кухонькой в каждой. В одной из этих квартир и вырос Казимеж. Отец вставал на работу в четыре часа утра, в восемь мать будила сына: «Казек, вставай, в школу пора!» И Казек шел в школу. Приезжал из деревни «дедуня» и привозил черный хлеб, две головки сыра, завернутые в белую тряпицу, и несколько мешков картофеля. Нет, Казек рос самым обыкновенным мальчишкой и не был похож ни на какую волшебную страну.

Эдгар в то время жил в гостинице и, узнав, что у Оли дома есть рояль, попросил разрешения приходить к Голомбекам играть и сочинять. Это внесло большое оживление в монотонную жизнь Оли. Она садилась на синий плюшевый диван в своей просторной спальне и, склонившись над голубой распашонкой для будущей дочурки (она не сомневалась, что это будет девочка), прислушивалась, как Эдгар перебирает пальцами клавиши, порой подолгу импровизирует, а порой, сыграв лишь несколько тактов или несколько аккордов, надолго замолкает. Она не осмеливалась спросить у Эдгара, сочиняет ли, записывает ли он эти аккорды, эти неизвестно что выражающие беспорядочные звуки, и только удивлялась, что из такого хаоса, из подобных эмбрионов может возникнуть какое-то гармоническое единство.

В тот день, когда Януш стал владельцем Коморова, он встретил на улице Эдгара, направлявшегося к Оле. Януш пошел с ним, и скоро они позвонили у высоких черных дверей с табличкой «Ф. Голомбек». Оля очень рада была их приходу, но стеснялась своего вида и к тому же испугалась: о чем они будут с нею беседовать? Эдгар всегда нравился ей, хоть она побаивалась его и удивлялась, что он еще снисходит до разговора с ней, такой глупой. Оля считала, что она совсем поглупела от своей любви к Ка-зимежу, а с замужеством лишилась всякой привлекательности. Эта мысль никогда не покидала ее, особенно на людях; тут она окончательно робела и не могла подыскать нужных слов. Януша она знала с детства, но в Варшаве и он показался ей каким-то другим, непонятным, окутанным таинственной дымкой.

Когда они втроем прошли в гостиную и сели в массивные кресла, каждый по-своему почувствовал вдруг свое одиночество: Эдгар, не освоившийся в Варшаве; Януш, растерянный, не знающий, чем заняться; Оля, душой постоянно пребывающая в каком-то ином мире. Сначала поговорили о том, что тогда занимало всех в Варшаве, потом умолкли. Приближался вечер, и в темноватой квартире Голомбеков стало мрачно.

Ройская как-то сказала Янушу: если в обществе создается гнетущая атмосфера, то лучше всего прямо заговорить об этом — все становится ясно, и обстановка обычно разряжается. Сейчас он вспомнил ее слова.

— Знаете, — неожиданно для собеседников заговорил он, — а ведь мы как-то не можем найти себя в Варшаве. Я, например, никак не могу освоиться в квартире сестры, старуха мне чертовски надоела со своими великосветскими манерами. И вы оба, мне кажется, не очень хорошо чувствуете себя здесь. Особенно в данную минуту.

Эдгар встал и прошелся по комнате. Он остановился у рояля и раскрыл ноты песен Дюпарка.

— Для меня самое важное — моя музыка, — сказал он. — А откуда теперь взяться музыке?

— Ах, а у меня столько работы, — неискренне сказала Оля, втыкая иглу в шитье. — Я ни о чем не думаю.

— А я думаю, — медленно процедил Эдгар, — думаю. Мне пора уезжать из этой Польши, но сейчас это было бы трусостью, и потому я сижу здесь. Через несколько дней отправляюсь в Аркадию под Ловичем. Может быть, там я смогу писать.