тете Михасе очень захотелось увезти мальчиков в Пустые Лонки, и Оля решила, что останется с больной дочерью в Варшаве, а Франтишек, естественно, поедет навестить сыновей; да и какая бы это была пасха в деревне без Голомбека! Во время его пасхальных наездов никто не бросал насмешливых взглядов на лимузин с надписью «Francois», наоборот, все домашние с большим волнением ждали, пока откроются дверцы волшебной кареты, и с любопытством пересчитывали извлекаемые из нее коробки. Песочные торты, бабы, мазурки, глазированные барашки, пряники с надписью «Аллилуйя», яйца из сахара и шоколада — все это доставляло радость не только детям, но и взрослым обитателям Пустых Лонк. Сердце Ройской переполнялось искренней благодарностью к Франтишеку, она садилась к столу без смущения, на этот раз не задавая себе вопрос: «О чем же я буду с ним разговаривать?» Говорила она о замечательном печенье и мазурках и расхваливала талант Сюзанны, превосходившей своим мастерством всех варшавских кондитеров мужчин.

Погода выдалась отвратительная. Весна задержалась, и Франтишек на этот раз не спешил с отъездом. Ему хотелось подольше побыть с женой, к тому же в кондитерской в эти самые кипучие дни года было много работы. Во второй половине страстной недели ему даже помогала сестра, пани Кошекова, так как в критические дни дорога была всякая помощь. Да и присутствие патрона фирмы благотворно сказывалось на делах. Вот почему в страстную пятницу Франтишек был еще в Варшаве и вместе с Олей отправился к причастию.

Внезапно пробилось солнце и засиял по-настоящему весенний полдень. Голомбек очень устал, в пять часов ему предстояло выехать на автомобиле в Пустые Лонки, но все же ему хотелось сопровождать жену в этом традиционном посещении костела. Они шли по залитому голубым светом Краковскому предместью, и в ту минуту, когда Оля раскрыла свой светлый весенний зонтик, увидели Марысю Билинскую и ее тетку пани Шафранцеву, которые, очевидно, тоже направлялись в церковь, чтобы по заведенному со времен Болеслава Пруса обычаю принять участие в сборе пожертвований. Вместе с ними шел Алек, которому исполнилось четырнадцать лет (он был старше Антося). Оля с нежностью посмотрела на Алека, он вызвал в ней воспоминания о старом Мышинском, на которого мальчик был похож лицом. Оля любила графа Мышинского и, в отличие от других детей, не испытывала перед ним страха; она частенько бегала через парк в Маньковку и, усевшись на подоконнике, слушала звуки пианолы. Музыка эта казалась ей фантастической. И сейчас, увидев Алека, она приветливо улыбнулась мальчику, глядя на его удлиненное лицо, на котором природа тщательно вывела каждую черточку, она вспомнила летний день в Маньковке, запах помещичьего дома и даже голос старика Мышинского. Януш боялся отца, а она нисколько не робела перед ним. Билинская улыбнулась ей одними губами, кивнула и прошла мимо, высокая и невозмутимая.

При этой встрече почему-то не Оля, а Франтишек вспомнил о Спыхале; шествуя по голубому тротуару в тени Олиного зонтика, разрисованного синими маками, он вдруг залился румянцем и даже замедлил шаг.

— Ты так растолстел, — безжалостно заметила Оля, — Что даже передвигаться не можешь. Тебе во что бы то ни стало надо похудеть.

Франтишек засеменил быстрее, но все-таки сказал:

— Не напоминай, пожалуйста, о моей тучности, все и так знают, что я толстяк.

Около пяти Голомбек уехал в направлении Острова Мазовецкого, откуда должен был свернуть в Пустые Лонки. У Геленки температура, к счастью, не поднималась. Оля с чувством облегчения устроилась в кресле в пустой гостиной и взяла в руки книжку. Это были стихи Керубина Колышко. Но читать она не стала. Стихи эти Оля знала почти наизусть, хотя книга вышла совсем недавно. Адвокат и журналист, пустой человек Керубин Колышко вдруг заговорил в них просто, по-человечески. Оля была поражена. Она посоветовала Эдгару перед его отъездом в Америку написать несколько песен на эти слова. Было у Колышко одно стихотворение, словно пастель в серебристо-черных тонах, которое Оля спела бы для себя с таким же удовольствием, с каким, пела незабываемое «Verborgenheit» или Дюпарка. Эдгар, однако, ответил, что стихи эти настолько интенсивны и так замкнуты в себе, что уже не требуют музыки.

— Совершенным стихам никакая музыка не нужна, — заметил он. Значит, и он считал эти стихи совершенными.

Случилось так, что как раз в тот момент, когда она сидела в опустевшей квартире, наслаждаясь одиночеством и перелистывая томик стихов, которые знала наизусть, вошла панна Романа и доложила о приходе Керубина Колышко. Оля недовольно поморщилась.

— В страстную пятницу? С визитом?

Пришлось принять его, хотя сейчас Оля особенно остро ощутила, насколько чужд ей этот человек. Он вошел, как всегда, стремительно, и быстро заговорил, но, увидев в руке у пани Голомбек томик своих стихов, осекся.

— Вы читаете мои стихи? — спросил он после небольшой паузы. — Стоят ли они этого?

— Разумеется, стоят, — ответила Оля, — я их очень люблю. Мне даже не нужно читать их, я знаю на память.

Керубин поцеловал ей руку.

— Я не заслужил этого, — сказал он.

А Оля вдруг почувствовала сострадание к нему. Он показался ей совсем жалким, хотя бы из-за контраста между стихами, которые он писал, и его внешним видом. Стихи были любовные, и почти все посвящены какому-то глубокому чувству. «Чувство это наверняка вымышленное, — решила Оля, — потому что за Керубином ничего такого не водится. Ведь если бы что-нибудь было, разве в Варшаве утаишь! Да и трудно представить женщину, которая могла бы ответить взаимностью на чувства, пусть даже самые бурные, этого человека, на редкость некрасивого, даже отталкивающего».

Оля задумалась над одной строфой:

Поэт уже начал выкладывать варшавские сплетни, но Оля перебила его:

— Вы и в самом деле считаете, что любви не существует?

Вопрос был довольно неожиданным, тем более что, в отличие от своей собеседницы, Керубин в эту минуту совсем не думал о стихах. Он написал их когда-то, напечатал… но сейчас мысли его были заняты совсем другим.

— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился он.

— Я думаю о вашем стихотворении: «Любовь — это главное в жизни…» Неужели любви действительно нет?

Керубин быстро сообразил, в чем дело.

— Видите ли, я в самом деле так думаю. Человек воображает, что самое главное в мире — это любовь, идеализирует любовные переживания, превозносит что-нибудь или кого-нибудь… а в действительности он ничего такого не чувствует. Возвышенные чувства, трагедии, переживания — все это великая ложь… И оказывается, что существуют лишь обыденные вещи: брак, еда, дети, деньги и всякое такое… Помимо этого нет ничего, так почему же мы должны думать, что любовь все-таки существует?

— Потому что случается испытывать любовь, — сказала Оля, и в памяти ее всплыла фигура Марыси в весеннем свете Краковского предместья и то, как она улыбнулась одними губами, в то время как глаза оставались холодными, и тощий, вытянувшийся Алек, похожий на старика Мышинского. Все это были лишь символы, напоминавшие ей о Казимеже.

— Кто? Где? Что испытывает? — прыснул со смеху Колышко. — В жизни еще не встречал настоящей любви!

Оля подошла к открытому роялю. Взяла несколько нот — первую фразу песни Брамса, но тут же вспомнила, что, по старому поверью бабушки Калиновской, в страстную пятницу играть не полагается.

Она повернулась к Колышко.

— Это вы не встречали, пан Керубин, а другие, возможно, и знакомы с ней.

В это время в дверь постучали и вошла Кошекова, разрумянившаяся и возбужденная. Она небрежно поздоровалась с Олей и Керубином и взволнованно заговорила:

— Знаешь, моя дорогая, я так растерялась, даже не знаю, что предпринять. Франек уехал в Пустые Лонки в полной уверенности, что в кондитерской все в порядке, а между тем не успел он уехать, как у одной глазировщицы заболел ребенок, и теперь заказы опаздывают… Клиенты уже приходят, большая часть заказов была как раз на пять часов, а товара все нет. Звонила по телефону Сюзанна и сообщила, что она и сама болеет, у нее на руке чирей, болит невыносимо… Сюзанна сказала, что заказы будут готовы лишь к семи, а кое-что придется отложить даже на завтра, потому что в ее распоряжении только четыре глазировщицы и ждать помощи неоткуда…