4 октября 1905 «Вот он — Христос — в цепях и розах…» Вот он — Христос — в цепях и розах За решеткой моей тюрьмы. Вот агнец кроткий в белых ризах Пришел и смотрит в окно тюрьмы. В простом окладе синего неба Его икона смотрит в окно. Убогий художник создал небо. Но лик и синее небо — одно. Единый, светлый, немного грустный — За ним восходит хлебный злак, На пригорке лежит огород капустный, И березки и елки бегут в овраг. И всё так близко и так далёко, Что, стоя рядом, достичь нельзя, И не постигнешь синего ока, Пока не станешь сам как стезя… Пока такой же нищий не будешь, Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг, Обо всем не забудешь, и всего не разлюбишь, И не поблекнешь, как мертвый злак. 10 октября 1905
«Так. Неизменно всё, как было…» Так. Неизменно всё, как было. Я в старом ласковом бреду. Ты для меня остановила Времен живую череду. И я пришел, плющом венчанный, Как в юности, — к истокам рек. И над водой, за мглой туманной, — Мне улыбнулся тот же брег. И те же явственные звуки Меня зовут из камыша. И те же матовые руки Провидит вещая душа. Как будто время позабыло И ничего не унесло, И неизменным сохранило Певучей юности русло. И так же вечен я и мирен, Как был давно, в годину сна. И тяжким золотом кумирен Моя душа убелена. 10 октября 1905 «Прискакала дикой степью…» Прискакала дикой степью На вспенённом скакуне. «Долго ль будешь лязгать цепью? Выходи плясать ко мне!» Рукавом в окно мне машет, Красным криком зажжена, Так и манит, так и пляшет, И ласкает скакуна. «А, не хочешь! Ну, так с богом!» Пыль клубами завилась… По тропам и по дорогам В чистом поле понеслась… Не меня ты любишь, Млада, Дикой вольности сестра! Любишь краденые клады, Полуночный свист костра! И в степях, среди тумана, Ты страшна своей красой — Разметавшейся у стана Рыжей спутанной косой. 31 октября 1905 Бред Я знаю, ты близкая мне… Больному так нужен покой… Прильнувши к седой старине, Торжественно брежу во сне… С тобою, мой свет, говорю… Пьяни, весели меня, боль! — Ты мне обещаешь зарю? Нет, с этой свечой догорю! Так слушай, как память остра, — Недаром я в смертном бреду… Вчера еще были, вчера Заветные лес и гора… Я Белую Деву искал — Ты слышишь? Ты веришь? Ты спишь? Я Древнюю Деву искал, И рог мой раскатом звучал. Вот иней мне кудри покрыл, Дыханье спирала зима… И ветер мне очи слепил, И рог мой неверно трубил… Но слушай, как слушал тогда Я голос пронзительных вьюг! Что было со мной в те года, — Тому не бывать никогда!.. Я твердой стопою всхожу — О, слушай предсмертный завет!.. В последний тебе расскажу: Я Белую Деву бужу! Вот спит Она в облаке мглы На темной вершине скалы, И звонко взывают орлы, Свои расточая хвалы… Как странен мой траурный бред! То — бред обнищалой души… Ты — свет мой, единственный свет. Другой — в этом трауре нет. Уютны мне черные сны. В них память свежеет моя: В виденьях седой старины, Бывалой, знакомой страны… Мы были, — но мы отошли, И помню я звук похорон: Как гроб мой тяжелый несли, Как сыпались комья земли. 4 ноября 1905 Сказка о петухе и старушке Петуха упустила старушка, Золотого, как день, петуха! Не сама отворилась клетушка, Долго ль в зимнюю ночь до греха! И на белом узорном крылечке Промелькнул золотой гребешок… А старуха спускается с печки, Всё не может найти посошок… Вот — ударило светом в оконце, Загорелся старушечий глаз… На дворе — словно яркое солнце, Деревенька стоит напоказ. Эх, какая беда приключилась, Впопыхах не нащупать клюки… Ишь, проклятая, где завалилась!.. А у страха глаза велики: Вон стоит он в углу, озаренный, Из-под шапки таращит глаза… А на улице снежной и сонной Суматоха, возня, голоса… Прибежали к старухину дому, Захватили ведро, кто не глуп… А уж в кучке золы — незнакомый Робко съежился маленький труп… Долго, бабушка, верно искала, Не сыскала ты свой посошок… Петушка своего потеряла, Ан, нашел тебя сам петушок! Зимний ветер гуляет и свищет, Всё играет с торчащей трубой… Мертвый глаз будто всё еще ищет, Где пропал петушок… золотой. А над кучкой золы разметенной, Где гулял и клевал петушок, То погаснет, то вспыхнет червонный Золотой, удалой гребешок. |
