Был ли подвержен этой общей болезни Сталин? Да, конечно, был! А чего еще можно было ожидать от человека, который каждый день общался с Лениным, Троцким и тем же Бухариным и становился палочкой-выручалочкой на самых трудных участках войны другой философии. Потому и стал состоявшийся в марте 1920 года IX съезд партии самым настоящим бенефисом Троцкого. На нем была принята почти слово в слово повторившая тезисы Троцкого резолюция «Об очередных задачах хозяйственного строительства» и одобрен курс на милитаризацию труда и внедрение принудительного труда.
Начал Троцкий с транспорта, отвратительная работа которого стала одной из причин поражения в польской кампании. По его инициативе в начале сентября 1920 года был создан Центральный комитет объединенного профессионального союза работников железнодорожного и водного транспорта (Цектран). И именно он должен был восстановить работу транспорта, «применяя... чрезвычайные меры, железную дисциплину, милитаризацию труда, единоначалие». А заодно и доказать правоту великого экономиста.
Через месяц Троцкий объявил о достигнутых успехах и потребовал перенести «цектрановский» опыт на все отрасли народного хозяйства. Для чего призвал соединить хозяйственные органы и профсоюзы по отраслям промышленности, «перетряхнуть» профсоюзы и поставить во главе их людей, которые умели «закручивать гайки». Ну а заодно и внедрить палочную дисциплину не только на работе, но и в быту.
По словам самого Троцкого, этот тюремный режим был рассчитан на многие-многие годы. Ну и само собой понятно, что дисциплинарные наказания должны были «отвечать трагизму нашего хозяйственного положения». То есть все те же расстрелы, тюрьмы и лагеря...
Однако все оказалось намного сложнее. Крестьяне были доведены до отчаяния, сказывалась всеобщая страшная усталость от войн, и в этих трагических условиях ни громкие и красивые лозунги, ни уговоры и наказания уже не действовали. Выбивание из крестьян хлеба стало напоминать военные операции, и далеко не случайно нарком продовольствия А.Д. Цюрупа докладывал в ЦК: «Везде деморализация, дезорганизация и прямое истребление нашего аппарата... Только на украинском продовольственном фронте погибло 1700 заготовителей».
В ряде мест начались восстания, апогеем которых явилась крестьянская война на Тамбовщине в 1920 году под предводительством Антонова. На крестьян были брошены стрелковые бригады, кавбригада Котовского, и в конце концов Тухачевский применил газы.
Не лучше обстояли дела и в Сибири, где, по словам все того же Цюрупы, был потерян «всякий темп работы». «Из-за резкого уменьшения производства хлеба, — говорил он, — все, что мы должны были получить для нужд и для удовлетворения потребностей пролетарских центров и голодающих районов России, все должно было быть взято из обычной нормы потребления крестьян... Отсюда проистекает такой вывод, что никто без сопротивления, активного или пассивного, не даст вырвать у себя кусок изо рта».
Да, большевики жестоко расправлялись с восставшими и многие из них были брошены в концлагеря, но положения все эти пирровы победы не меняли. Крестьяне отказывались отдавать хлеб, и, как это ни печально для большевиков, Гражданская война в стране продолжалась, только на этот раз с собственным народом. В результате этой безумной политики тотального ограбления крестьян летом 1921 года страшный голод охватит Поволжье, Лево-бережную Украину, Центрально-Черноземный район, часть Урала и Крым. Люди будут умирать тысячами, и дело дойдет даже до людоедства.
Как помогали властители новой России умиравшим от истощения людям? Да никак! И в тех самых записках Ленина, которые буквально пестрят словами «расстрелять» и «уничтожить», нет ни единого слова об оказании помощи несчастным. Более того, голод был только на руку большевикам, поскольку крестьянам было теперь не до восстаний! А когда им собрался оказать помощь
Общественный комитет помощи голодающим в России, его с удивительной поспешностью разгромили.
Конечно, хлеб много значил для крестьян, и все же истинные причины их сопротивления новой власти лежали гораздо глубже. И понять их — значит, понять многое из того, что будет происходить в стране уже при Сталине. Название этому явлению — русский бунт. Тот самый «бессмысленный и беспощадный», о котором писал еще Пушкин.
«Злоба, грустная злоба кипит в груди... Черная злоба, святая злоба...» — именно так выразил Александр Блок в своем знаменитом стихотворении «Скифы» веками копившееся в России недовольство глупыми правителями и полуголодным существованием.
И, наверное, никогда так легко не дышалось в России, как после Февраля 1917 года, когда разом обвалилась насквозь прогнившая государственная машина и народ зажил своими собственными законами и ощущениями.
Другое дело, что эта самая легкость выразилась вполне по-российски, и народ наслаждался свободой по-своему. И то, что происходило и еще долго будет происходить в России, как в капле воды, отразилось уже при штурме Зимнего. Ведь как тогда казалось, на штурм последнего оплота «кровопийц-министров» идут самые сознательные и идейные товарищи. Но, увы, не были эти «товарищи» ни идейными, ни сознательными. А скорее наоборот. Что и выразилось в насилии над попадавшимися по пути женщинами, грабежах, воровстве и, конечно же, повальном пьянстве.
И далеко не случайно одной из основных задач созданной большевиками в декабре 1917 года ВЧК была борьба с «пьяными бунтами» освобожденного революцией народа. Стоило только взять Зимний и выставить караул, как он тут же допился до беспамятства. Впрочем, известный порядок все же сохранялся, и в винные подвалы дворца допускались только солдаты. Им было предоставлено полное право напиваться до бесчувствия, а вот выносить вино они не могли. Впрочем, выход нашли быстро, и те из солдат, кто еще был способен держаться на ногах, умудрялись-таки выносить вино на улицу и продавать его измученным винной жаждой штатским.
На следующий день мудрые большевики-командиры поручили караул кавалерийской части, и уже через несколько часов, по меткому выражению одного из очевидцев, лыка не вязали даже лошади. И после того, как Временный революционный комитет провел расследование, выяснилось, что Павловский полк посчитал вино своей собственностью и то и дело присылал за ним своих каптенармусов1. Но стоило только караулу возмутиться, как на помощь полковым эмиссарам прибыл вооруженный с ног до зубов батальон. Караул капитулировал и с горя принялся пьянствовать сам.
Надо ли говорить, что творилось на улицах, по которым бродили вооруженные пьяные банды и в буквальном смысле терроризировали население беспорядочной стрельбой и насилием. «Все свободные от караула солдаты латышских стрелков, — вспоминал известный анархист Федор Дутов, — состоявшие сплошь из большевиков с анархическим уклоном, были высланы на грузовиках для ликвидации погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солдаты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно подвернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином. При такой обстановке, естественно, всякое появление большевиков вызывало форменное сражение, рабочие стали отказываться от участия в ликвидации погромов. Матросы тоже отказывались выступать против солдат. Погромная волна продолжалась несколько месяцев и кончилась только после того, как все винные склады были уничтожены».
Всех этих освободившихся от «капиталистического гнета» зверей можно было загнать обратно в клетки только с помощью тех же самых кнутов. Да, большевики много говорили о социализме и коммунизме, но не учли они только самого главного: все те законы и ощущения освобожденных зверей было невозможно всунуть в прокрустово ложе какой бы то ни было идеологии или организации. По той простой причине, что они жили отнюдь не идеологией, а инстинктами.
