Несмотря на то что Райн нарушила установленные правила, ее действия нельзя было назвать необдуманными. Взяв у парикмахерской такси, она подъехала к одному из самых роскошных отелей, в котором останавливались только богатые снобы или международные жулики. Поскольку по новым документам она принадлежала к французской части богатых снобов, этот отель был для нее самым подходящим местом. Она выступила в роли скучающей дамы, вздумавшей по дороге из Вены в Париж провести ночь в Мюнхене. Услужливый портье выделил ей апартаменты, цена проживания в которых за сутки составляла приблизительно недельную зарплату среднего служащего, но госпожа Моника Дулард даже глазом не моргнула.

Приняв душ, она переоделась и вышла прогуляться по вечернему Мюнхену. Только что прошел дождь, воздух был свежим. Улицы сверкали мигающими рекламами, люди искали развлечений, а Райн вышла, чтобы прийти на то место, где она должна была встретиться с Галвой.

На главной улице в окружении кафе и баров горел огнями кинотеатр. Райн внимательно осмотрелась. Время условленной встречи приближалось, и ей казалось, что сердце вот-вот выскочит у нее из груди. Она разглядывала толпу, пытаясь увидеть знакомую фигуру. Бежали минуты, мимо нее все шли и шли люди. Они смеялись, разговаривали, а она все ждала. Наконец этих минут прошло столько, что она поняла: дальше ждать бесполезно.

Взяв такси, Райн вернулась в отель. Лысый портье, говоривший по-французски не хуже ее, склонился перед ней в поклоне, соответствующем цене взятого номера:

— Добрый вечер, уважаемая госпожа… — Заученным движением он подал ключ одному из своих помощников и вопросительно взглянул на Райн: — Госпожа еще что-нибудь желает?

— Пришлите мне наверх официанта: я буду ужинать.

— Слушаюсь, уважаемая госпожа.

Райн закрыла за собой дверь и задумчиво опустилась в кресло. Где же была допущена ошибка? Она очень внимательно проверяла все свои поездки и была уверена, что следить за ней стали только сегодня. И даже в первой половине дня, когда она выехала на незапланированную встречу с Галвой, сообщившим ей, что Говард интересуется Стамбулом, за ней наверняка еще не было слежки… Ее установили только после встречи с Галвой. Следили, безусловно, за ним, а ее стали проверять как его связь. Из этого вытекало, что угроза нависла над ним…

Произошло что-то такое, чего он недооценил или просмотрел. Может быть, ей следовало обратить больше внимания на усилившуюся у него в последнее время усталость? Видимо, она не заметила, что он достиг определенного предела, характерного для всех разведчиков.

Для людей, которые ведут двойную игру — а таким человеком был и Галва, — сложность заключается в том, что они не обладают характерами двух людей, но должны эту задачу безукоризненно выполнять. Они заводят множество знакомств, дружеских связей, однако хорошо сознают, что продолжают оставаться одинокими, потому что все знакомства они обязаны использовать лишь в интересах дела. Их роль не позволяет им ни на минуту отвлечься и не дает времени на перерывы в игре. Галва играл эту роль почти десять лет, и было удивительно, что усталость настигла его только сейчас.

Именно она была обязана вовремя заметить, что он дошел до критического состояния, опасность которого кроется не в сентиментальной тоске, а прежде всего в атрофии качеств, необходимых в его игре…

Кроме того, она не могла не заметить, что в последнее время он стал относиться к ней не только как к связнику. И если уж быть до конца откровенной, ей это было не безразлично. Так могла ли она в таком случае своевременно установить, что он находится в критическом положении? Не могла или не захотела?

Она ведь хорошо знала, что, если бы Галву отозвали на родину, ей бы сменили партнера и страну пребывания и они бы уже не встретились… Так где же была допущена ошибка?

Естественно, ее размышления лишь усилили тревогу, которую она считала вполне обоснованной. Однако Райн даже не догадывалась, что все обстоит иначе…

Ночь тянулась бесконечно, но полковник Говард терпеливо сидел в кабинете директора фирмы ТАНАСС. Чувствовавший себя разбитым Штрайтцер пил кофе, тщетно стараясь превозмочь усталость.

— Вы старый забияка, Штрайтцер, — тихим голосом сказал Говард, — и позволяете этим чехам так обращаться с вами…

Штрайтцер молчал. Он знал, что в данной ситуации любые оправдания бессмысленны. Безусловно, он мог бы напомнить полковнику, что еще чуть-чуть — и Галва насолил бы и ему, Говарду. И кто знает, что еще он выкинет в Стамбуле.

— Вас не беспокоит стамбульская акция, сэр? — спросил он без тени ехидства, потому что был уверен, что отвечать придется только ему.

— Сейчас этот чех у меня как бельмо на глазу, — ответил американец. — Но все-таки Торанце не новичок в своем деле…

О Кларке Говард не сказал ни слова: он не считал нужным информировать кого-либо о том, что его люди при проведении операций работают под контролем. И вообще, у него не было привычки делиться с кем-либо своими мыслями.

За долгие годы работы в секретной службе у Говарда выработалось профессиональное чутье на операции — как при прыжках в высоту, когда спортсмен, только взглянув на планку, уже чувствует, сможем он взять эту высоту или нет. Ему с самого начала не хотелось браться за эту операцию. И конечно, не из-за всяких там гуманных доводов: ему приходилось участвовать и в делах похуже. Просто шестое чувство подсказывало, что будет много неприятностей.

Его шеф, генерал, конечно, не отличался особым умом. За всю жизнь он самостоятельно не провел ни одной акции, не сумел внести ничего нового, и ему так и не довелось познать особенности работы разведчика. Хорошо он усвоил только одно: американской секретной службе именно сейчас необходимо провести удачную операцию против коммунистов. И Машита, по мнению генерала, являлся отличным объектом. Разве мог Говард противиться генералу, имея в качестве контрдоводов только какие-то метафизические сомнения? Полковник подчинился приказу и вылетел в Европу.

Говард добросовестно принял все меры для того, чтобы операция прошла успешно, Возился с проверкой этого пьяницы Гранднера, послал Кларка в Стамбул для проверки бармена, разобрал всю операцию до мельчайших подробностей, однако нюх не подвел его — со всех сторон надвигались неприятности. Но больше всего его разозлил Галва. Полковник сделал ставку на него: с момента первой встречи ему понравился способ мышления чеха. Он бы с радостью взял его в Центр… Галва умел владеть собой, казался непринужденным — это был его тип работника. У него не было особой необходимости посылать Галву в Стамбул, но он хотел так скомпрометировать его в глазах чехов, чтобы у того не возникало даже мысли о возвращении на родину.

Говард не опасался, что Галва попытается провалить стамбульскую операцию: он ведь не мог знать, что произошло после его вылета в Стамбул, а потому был, безусловно, уверен, что перед ним открывается прекрасная карьера агента-двойника. А если бы он и попытался что-либо предпринять, то против Торанце, а тем более против Кларка его шансы были равны нулю.

Говард испытывал к Галве чувство неприязни только из-за того, что не сумел с самого начала подобрать к нему нужный ключ.

— Галва уже не мог никого информировать, что летит в Стамбул, — сказал он, подумав. — Сам он не будет рисковать. И ему не останется ничего иного, как провести акцию…

Но не успел он закончить фразу, как его ожидал новый сюрприз. В кабинет вошел Браудер — он был не один.

— Комиссар Вольман, — представился на хорошем английском седой мужчина.

Штрайтцер беспокойно заерзал в кресле, а Говард бросил быстрый взгляд на Браудера, пожавшего плечами.

Вольман без приглашения сел и сразу приступил к делу:

— Чем занимается фирма ТАНАСС, мне совершенно безразлично…

— Перед вами директор этой фирмы, — перебил его Штрайтцер. — Я не понимаю вас.

— Вы прекрасно меня понимаете, — спокойно продолжал комиссар. — Я обнаружил трех человек в чужой квартире. Двое из них — служащие вашей фирмы, третий предъявил мне американский паспорт.