— Не такая уже и молодая! — мстительно говорила одна из числа отвергнутых конкуренток.

— Двадцать три ей, не больше! — отвечала доброжелательница.

— Нашли деву Марию! Она должна быть высокой и тонкой, а это чурбан сосновый!

— В самый раз! — сдерживала их Христина.

— Говорят, никто не соглашался…

— Неправда, бабы! Охотниц было много! Альяшов крест на эту показал!

— Святым духом отмечена!

— И постилась всегда! И родители ее бедные…

— А платье-то как топырится.

— Лакировки обула, как на пасху! И без чулок!.. Тьфу, глаза бы мои не глядели!..

— Нитки торчат какие-то, глядите!..

— А ну, бабы, хватит придираться! — призвала к порядку баб Руселиха. — Ей и без того страшно. Видите, вспотела как!

— Боится!

— А ты бы не боялась?!

— Не обороняй, Христина, знала, на что шла!

— Только бы все хорошо было! Только бы послушал нас господь!..

— Послу-ушает! Сколько нас тут — начнем все просить да молиться! Одного Альяша слово что значит!..

— Да будет вам, сороки! Великий грех распускать так язык! Не на посиделки собрались!

— Где же парень-то? Почему не идет?

— А ребят-то, а ребят сколько! Все заборы облепили! Смотрите, аж на липу залезли, ах, бо-оже!..

— Гоните их, нечего им тут делать! А ну, брысь! Марш по домам!

— Так они тебя и послушаются, не те теперь дети!..

Химка с Нюркой подошли к домику и скрылись в нем. Напряженность сразу спала, бабы заговорили кто про что. Кто-то снова затянул вершалинский гимн. Но тут наконец появился пророк. Мигом все затихли.

Рядом с Альяшом не то с циничной, не то с беззаботной улыбочкой пружинистым шагом шествовал Архипатриций. Рослый кревский каменотес с лицом упитанного молотобойца сельской кузни, в брюках клеш, заправленных в сапоги с высокими голенищами, заломив кепку набекрень, на ходу перекатывал во рту папиросу.

В толпе снова прокатилось:

— Ведут!..

— Наконец-то!..

— Дождались!..

Женщин как будто подменили. Они присмирели, понизили голоса до полушепота, и кто с набожным страхом, кто с умилением, а остальные и с обычным женским интересом говорили друг дружке:

— Этот?..

— Он самый, этот!..

— Да, о-он, мне мужик еще вчера его показывал!..

Народ почтительно расступился.

— Ла-адного подобрали!..

— Вишь, и папиросы курит!..

— Говорили — красавец, а он и в самом деле файный! — согласилась даже отвергнутая кандидатка в матерь божью.

— Да, ничего-о! Кудрявый!..

— Хорош мужик!..

— А глазами так и стреляет по бабам!..

— Так ведь вон нас сколько!..

Альяш провел молодца по проходу, образованному бабами, и повернул к заветному домику, где их ждали Химка и Нюрка. Несколько полусумасшедших старух в исступлении бросились к божьему жениху.

— Пустите, пустите меня, святые ноженьки поцеловать хочу-у! — хватали они парня за ноги.

— Дайте мне его святую ру-ученьку-у!..

Каменотес выплюнул на баб окурок, усмехнулся, показав крепкие зубы, презрительно сунул старухе руку.

— На, на, дура! Целуй скорей!

Женщин оттащили. Христина сурово отчитала их:

— Невтерпеж вам! Как маленькие, право! Так вот все испортить можно!

— Им бы сосочку в рот дать! — поддержали в толпе.

— Постыдились бы!.. Если начнем такое вытворять мы все, что тогда будет?! — укоряла Христина. — Вы что, играть сюда пришли?! Можно было и не приходить!..

Женщины утихомирились.

Альяш и Архипатриций вошли в домик. Толпа женщин застыла в напряженном ожидании. Намотав на руки веревки, звонари свесили вниз головы, внимательно следя за ходом событий.

— Они там с господом богом разговаривают! — догадалась Пилипиха. Она упала на колени, стала креститься.

Через минуту из домика вышли на крыльцо Альяш и Химка с зажженной свечой. Обычно хмурое, неласковое, почти злое лицо пророка, с каким он всегда являлся народу, на этот раз светилось доброй усмешкой, словно он был готов щедро одарить толпу еще не таким благом, которое сейчас совершал.

— Братья и сестры! — заговорил Альяш тихим голосом в немой тишине. — Встанем на колени и помолимся господу! Пусть господь проявит свою милость, сотворит свое таинство!..

Люди рухнули на колени в песок и зашептали кто «Верую», кто «Радуйся, дева Мария», кто «Отче наш».

Через некоторое время женщины уже тянули к небу руки и вопили:

— Иисусе, приди!..

— Ниспошли знамение свое! Сойди с неба в Нюрку из Забагонников, господи!..

— Выслушай смиренные молитвы сирот твоих, внемли их просьбам!..

— Дай им легкое зачатье, господи!..

— Благослови святое чрево, в котором будет расти твой второй сын! — заглушал всех дискант Христины. — Благослови сосцы дорогие, которые будут питать его! Благослови уста ангельские, глаза серафимские, что будут его ласкать и миловать! Благослови руки, что будут его носить! Благослови голос ее чистый, что звать дитятко будет! Благослови рабу божью Нюрку Сабесюк из Забагонников!

Людей все больше пробирала дрожь, на лицах появилась неестественная стыдливость. Мой товарищ, воспитанник учительской семинарии, наблюдавший эту сцену (похожую он видел также в деревеньке Луке, о чем будет сказано ниже), не подозревал в себе способности так поддаваться коллективному психозу. Начитанному парню-атеисту стало вдруг страшновато, начало казаться, что вот-вот что-то должно произойти…

Видимо, так же тысячу лет назад, во времена глубокого язычества, когда женщины пользовались заколками из рыбьих костей, а в окнах хатенок тускло блестела пленка из бычьего пузыря, мои далекие пращуры — дреговичи, живущие в краю диких пущ и непролазных болот, готовясь к купальской «ночи любви», испытывали высочайшую радость, непонятное возбуждение и ощущали себя частицей матери-природы.

Вдруг по этому многоголосому гомону полоснуло, как бритвой, пронзительное, женское:

— А-а-а!..

Несколько секунд вокруг домика царила мертвая тишина.

Потом вырвался вздох облегчения:

— Все-е!..

— Наконец-то!..

— Соверши-илось!..

— Молитесь!..

— Бом!.. Тилим-тилиму-тилим! — ударило в уши, поколебало воздух и торжественно понесло новость могучим аккордом четырех колоколов в безбрежную даль.

— Господи, благодарим тебя, что уважил нас!..

— Бом!.. Тилим-тилим-тилим! — били по сердцам и сознанию все новые и новые звуки колоколов, обгоняя друг друга.

Обеспамятев от счастья, бабы визжали и плакали. Спокойно, словно такое в Вершалине происходило каждый день, Альяш встал с колен, некоторое время смотрел на беснующуюся толпу, затем не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой и пошел в домик. За ним, заслонив ладонью свечу, последовала Химка.

Толпа приходила в себя. Женщин уже стало разбирать любопытство. С улыбочками на губах они теснее окружили домик, подались к крыльцу, вытягивали шеи, ожидая пару, на которую как бы имели теперь право. Послышались шуточки, двусмысленные замечания:

— Кончили бы миловаться, выходили!..

— Разговелись…

— Не для распусты какой пошли!..

— Так ведь — сладко!..

— Дай только дорваться иному!..

— Позови их, Христина!

— Сейчас Альяш выведет!

— О-о, жених идет!

— Почему один?!.

Новая «матка боска», как ее по-польски у нас иногда величали, зажила в Вершалине королевой. Как у ребенка, которому сунули новую игрушку, чтобы он забыл об умершей мамке, у верующих временно пропал страх перед обещанным концом света.

«Святые девицы» кормили, поили и только что не носили Нюрку на руках, специальные мамки в летнюю жару мокрыми ручниками обтирали ей живот, а сотни сектантов и сектанток от Белостока до Волыни, от Новогрудка до Бельска и Постав молились за ее здоровье и успешное развитие плода в святом чреве.