Погода была точно по заказу, поистине эдемская, — слегка начинало припекать, в ласковом небе неподвижно висели легкие белые облака, а свежий воздух был чист и прозрачен, хоть вырезай из него кристаллики. Процессия двигалась медленно. Архиерей с торжественной важностью шагал по тропе, усыпанной лепестками, во главе свиты протодиаконов и попов. Словно украшенное бриллиантами, искрилось на солнце парчовое одеяние владыки, целый сонм стихарей и риз, огнем горела дароносица, слепила глаза.

Молчаливое, сгорающее от любопытства людское море раскололось надвое. Дюжие мужики взялись за руки, образовали две цепи, и архиерей вошел в живой коридор. Каждый непременно хотел увидеть его, тянулся, как мог, и потому казалось, что по зыбкому морю голов пробегал вихрь. Тысячи нетерпеливых ног месили песок, поднимали пыль, — прорезанная солнечными лучами, она нимбом вставала над пышной процессией.

Толпа напирала, нетерпеливо гудела, как огромный пчелиный рой, вылетевший из улья, начавший роиться и жужжать вокруг матки у яблони. Уже казалось, что охваченная неудержимым стремлением к зрелищу толпа прорвет слабую цепочку мужиков, растопчет архиерея, сметет его свиту. Но на помощь владыке Гродненской епархии неожиданно пришла тетка Марыся, жена старого Руселя. Ей было уж под восемьдесят, но она вдруг затянула звучным молодым голосом:

Церковный хор, тысячи женщин будто только и ждали этого сигнала — подхватили молитву и стройно запели:

И простенькая мелодия, отшлифованная сотней поколений таких же исполнителей, магия древних и непонятных слов захлестнула людское море, вмиг его успокоила.

О сила хорового пения!.. Если «религия — опиум народа», то больше всего этого «опиума» в церковном пении!..

Мелодия росла, крепла и, достигнув кульминации, казалось, заполнила все вокруг. Исчезла грань между действительностью и грезами, люди перестали ощущать под ногами почву, сделались как бы невесомыми, отрешенными от всего, что удерживало их на земле. Все было так торжественно, величаво, что даже старый полициант, приставленный следить за порядком, повернулся в сторону кринковского костела и воровато перекрестил лоб всей ладонью.

Архиерей уже без помех под густым переплетением гирлянд из дерезы прошел в храм, наполненный прохладой и терпким запахом березовой листвы, приложился губами к Альяшовой иконе — Ченстоховской божьей матери, как бы не замечая, что она католическая. Медленным движением владыка взял с блюда крест, отец Яков из Острова накинул на него лиловую мантию, и освящение началось.

Два десятка попов в раззолоченных ризах, возглавляемые архиереями, совершили положенные таинства. Так же торжественно, внушительно, без малейшей заминки — точно всем спектаклем руководил опытнейший дирижер — отпели, отмолились. Величественно обошли новостройку крестным ходом, помахали кадилами на позолоченных цепочках, окурили ладаном убранные свежими березовыми ветками стены и наконец присвоили церковке имя святого Ильи.

Владыка Антоний не спешил уезжать из Грибовщины. В течение нескольких дней он был по горло занят хлопотами.

Все церковные хоры были завалены полотном и другими подарками, не находившими сбыта у торговцев. Архиерей провел их инвентаризацию, нанял повозки и отправил в Гродно десять тысяч метров льняного полотна, пять тысяч рушников да с тысячу ковров и с удовлетворением сказал секретарю:

— Теперь все монастыри епархии надолго обеспечены бельем!

Затем распорядился изготовить жестяные копилки для денег и расставил их перед иконами и у ям, откуда верующие брали в узелки святой песочек.

Прогнал от храма кринковских торговцев, запретил подпускать их и близко к церкви, пообещав всем необходимым снабжать со складов консистории.

Иконку Ченстоховской божьей матери, память Юзефины, поместил в самый дальний угол церкви.

Выбрал недалеко от храма место под филиал гродненского монастыря, и землемер из Соколки незамедлительно размерил теодолитом площадку, расставил колышки.

Затем, подарив Альяшу золотой крестик, владыка Антоний приступил к следующей церемонии — посвящению Альяша в монашеский сан. Пострижение в иночество — церемония сложная. Опасаясь, что строптивый мужик выкинет какой-нибудь фокус, архиерей сократил обряд до минимума.

Два архимандрита подвели к владыке Альяша в одном белье, поднесли ножницы. Владыка приказал:

— Возьми ножницы и даждь ми я-а!..

Альяш все перепутал и подал серебряный предмет не тем концом. Архиерей его выручил, сам трижды бросил наземь и трижды поднял ножницы, а затем подрезал ими космы новообращенного, дав ему новое имя — Иоанн. Священники трижды пропели «Господи, помилуй», напялили на дядьку подрясник, и на этом пострижение окончилось.

Службу в церкви архиерей поручил вести отцу Якову, приказав Альяшу сдать строение под расписку протоиерею Кринковского собора отцу Савичу.

В помощники иноку Иоанну владыка дал молодого игумена Серафима с тремя монахами, которых предусмотрительно захватил из Гродно.

В последний день владыка Антоний с утра до полудня стоял на паперти, давая бабам возможность обслюнявить свою мясистую, волосатую десницу поцелуями и благословляя каждую.

Только коренным образом реформировав грибовщинскую общину, владыка отправился домой.

Поселившись с монахами в селе, отец Серафим как бы стал помогать Альяшу — иноку Иоанну. От архиерея не отстал виленский католический епископ, отправив для равновесия в Грибовщину представителей «Живых ружанцев»[21]. Село, где каждый человек всегда на виду, получило новую тему для пересудов и сплетен.

Вечерами игумен Серафим, представительный молодой мужчина с черной густой бородой и ослепительной белизны зубами, зачастил к Чернецким. Хозяевам из-за домашних дел разговаривать недосуг, и игумен терпеливо возился с малышами, пока не появлялась Зоська из «Живых ружанцев». В расшитом краковском кожушке и в высоких, зашнурованных до колен ботинках, не поднимая глаз на мужчин, она бросала: «Слава Иисусу Христу!» — и принималась раздавать детишкам сласти, мастерить из тряпья кукол; отец Серафим в это время всегда почему-то торопился уйти домой.

Когда затем уходила и Зоська, любопытная тетка Настя выглядывала-во двор и каждый раз видела, как маячит у хлева тень игумена. Будущая монашка подходила к нему, и они растворялись в темноте.

— Вот еще фокусы! — плевался Николай. — Будто нельзя встретиться без посредников! Ходят сюда, только время отнимают!..

— А тебе что, жалко? — вступалась тетка Настя за святую пару. — Девушка должна докладывать начальнице, где была, у них там, думаешь, мед? Живут, как в казарме, а каждому хочется на волю, вот и заходит к нам!

— А-а, поэтому она и кожушок летом носит?

— Ну, слава богу, дошло до него! — издевалась Настя над мужем. — Можно подумать, сам не был молодым… Смотри не выдай их, если мать игуменья спросит!

— Да мне-то что? Я даже рад! И сам не раз думал: молодая, красивая — и ни людям пользы, ни себе!

Что касается помощников отца Серафима, то они проводили время не столь романтично.

Шурка Банадиков приехал из армии на побывку и отправился ночевать в гумно. Парень лежал на сене, вдыхая знакомые с детства запахи и радуясь, что он дома, как вдруг скрипнула дверь и в гумно вошли двое. Мужчина бормотал что-то невнятное по-русски, а женский голос отвечал по-польски:

— Zaczekaj, bo mi porwiesz wszystko, jak wtedy! Ja sama!..[22]

Ритмично прошуршала солома. Послышались два глубоких вздоха. Тогда снова скрипнула дверь и наступила полная тишина.