И старуха напомнила историю с причастием, когда на мальчиков Лаврена пролились «тело и кровь Христова», а мать потом никак не могла простить детям промашки.

— Рассказала ли она сказку детям про птичек или зайчика, как другие это делают, приласкала ли хоть кого? Ого, дождешься у нее!..

— Только про веру, про святых и черта, — согласилась Гандя. — Вот и выросли такие черствые и бездушные. Максим в жандармах не давал никому пощады, поплакали от него люди. И этот жалости не знает!

Голомбовская вздохнула.

— Я и говорю — жизня была такая! Вспомните, бабы, как нас воспитывали, какие мы, девчонки, напуганные были — как мышата! Ушли как-то все на покос, а мы носимся вот точно так же по улице. Вдруг видим — на взгорке, где теперь Альяшова церковь, блестит что-то. Мужики, плуг оставили, вот лемех и горел на солнце!.. Теперешний карапуз что сделал бы? Побежал бы и посмотрел, что там такое сияет. А мы? Напуганные ведьмами, чертями, цыганами, разбежались по домам и сидели, пока родители с покоса не вернулись…

— Ребенок что мокрая глина, ее лепить надо, пока не засохла. Как засохнет — капут!

Гандина невестка вдруг спохватилась:

— Ой, где это мои сорванцы? Не за распутником ли этим подсматривают?! Теперь дети пошли — не дай бог!

— Надери, надери уши и моему, если там увидишь! — крикнула другая молодка вслед.

Женщина побежала в вишни, где Николай Регис соорудил себе из пестрых домотканых ковров подобие шатра. Вокруг него крутились подростки, с жадным любопытством следя за тем, что там происходит.

Бывший дьякон в это время лечил в шатре дурочку. Родители ездили с ней в Гродно, Варшаву, Журовичи, Почаево. Прослышав о новом способе лечения — беременностью, согласные на все, лишь бы была какая-нибудь надежда, привезли ее к бывшему дьякону, хоть он и брал золотыми рублями за сеанс, как он любил говорить, «вышибания клина клином».

Когда Регис еще зимой отпустил таким образом первую пациентку, переполошенные грибовщинцы вспомнили, что точно так же, видимо, появился на свет божий и Полторак, только беременность не избавила несчастную немую ни от тупоумия, ни от эпилепсии.

А в это время в церквушке проклинали преступника.

Какой-то монах за золотые рубли подрядился достать Альяшу из Иерусалима гвоздь, которыми был на Голгофе распят Иисус Христос. Собирал эти рубли от богомольцев апостол Енох. После ареста Альяша хранитель золота куда-то исчез, захватив с собой полтора пуда драгоценного металла.

После объявления анафемы Еноху Станкевич под липу, в тенечек, вынес венские стулья, и на них расселся весь грибовский синедрион.

— Даже Христос, выбирая себе двенадцать апостолов, не предвидел, что середь них окажется Иуда! — успокоил себя вслух Альяш.

Но «третьи священники» переживали не только из-за Еноха. Людские потоки текли к святому взгорку нерегулярно, что не всегда зависело только от полевых работ, а и от зыбких крестьянских настроений, проанализировать которые «третьи священники» были не в состоянии, но и не видеть, что делается, не могли. Этим летом паломников было совсем немного. О золотом времечке напоминал только высохший хворост, которым были устланы вытоптанное пространство перед оградой, поле и выгон, — зелеными ветками люди когда-то спасались от жары и отмахивались от слепней и оводов, а нищие и калеки в дождь подстилали их под себя.

Открывать в Грибовщине столовую, для которой уже завезли котлы и посуду, Пиня раздумал. Разобрали свои времянки и другие лавочники, осталась только парочка палаток, в которых торговки от нечего делать целые дни вязали под навесом свитеры. Куда-то расползлись и нищие.

Альяшу срочно надо было словом и действием подтвердить свою исключительность и подлинность «нового учения». Останавливаться он не имел права, чудо должно было следовать за чудом, открытие за открытием, иначе у людей наступило бы отрезвление, которое разрушило бы не только материальную, но и духовную базу «учения ильинцев». Свободного времени у «третьих священников» стало девать некуда, и их, избалованных легким успехом, точила тревога: а если так будет теперь всегда?..

Они готовы были искать виновных всюду.

— Раньше коммунисты, холера на них, отговаривали людей идти к нам молиться, а теперь полицианты нам поперек пути стали! — сидя за длинным, сколоченным из необструганных досок столом, рассуждал Майсак. — Задержат повозку и — почему таблички с фамилией нет, почему конь не чищен? Плати, дядька, штраф! А кому платить хочется?

— Говорят, в Белостоке все церкви позакрывали! — сообщила Руселиха. — Кринковские полицианты хвастались: «Пусть ваш пророк пудовую свечку поставит Николаю-угоднику, ему еще удалось кое-что построить. Теперь не разрешаем никому, а на веру вашу запрет вышел в Варшаве!»

— И запретят паны, а что им?! — согласился Давидюк с горечью. — Запугать наших людей — раз плюнуть. Только мы-то как без веры жить будем?

— Под Краковом мужики бастовали, полиция их из пулеметов расстреляла. Как на войне! — принес из города новость Павел Бельский, в котором не совсем умер громадовец. — Складковский заявил в сейме: «Полиция стреляла и будет стрелять!..»

Мир уже всколыхнули грозные события, и отголоски их дошли до села.

— В Испании война! — продолжал информировать отец Павел. — Свои на своих пошли! Брат воюет с братом, сын идет на отца, как в России в семнадцатом! Немец туда своих солдат попер, а Советы направили корабли с танками!

— В ту бойню колошматили друг друга здесь, а теперь вон где сцепились! — покачал головой Ломник. — Ну-ну, посмотрим, чья теперь возьмет!

— У германца, как и встарь, на пряжках написано: «С нами бог!», а у русских — звезда. Разве одолеют они немца? Ничего ему не сделают, увидите!

— Англичане придумали бомбы, сбрось такую с цепеллина, взорвется она, так до самой воды достанет, — добавил после молчания Бельский.

— На Востоке японец, говорят, все дальше в Китай лезет! — вздохнул Майсак. — Специальные палачи головы отсекают в селах непокорным. Я газеты видел: сабля у него широкая, как тесак, обеими руками держит, а у ног головы валяются, будто кочаны капусты.

Подала голос и Руселиха:

— Не дай бог, этот японец и сюда доберется, куда же тогда нам деваться?! Ах, матерь божья, что за погибель валится на людей отовсюду! Может, снова настает Содом и Гоморра, конец света подходит?!

— Когда-то за гордыню людскую бог покарал строителей Вавилонской башни, — заметил бельчанин. — Почему же не проявит он гнева своего теперь, когда верующих все меньше и меньше?!

— Придет этот час, ох, приде-от! — скорбно вздохнула бабка Пилипиха.

— А сколько народ до этого намучается, страшно подумать! — пожалела Христина.

— Потому что нет такого Соломона, что сказал бы людям: одумайтесь, начните жить в мире, какого рожна вам нужно! — произнес Майсак.

И Альяш счел нужным вступить в разговор.

— А кто в том повинен? Кто виноват, что конец света идет? — грозно спросил он. — Сами люди виноваты! Когда-то Моисею бог дал десять заповедей, и с того времени хоть на одну, думаешь, меньше стало?.. Может, тысячу лет люди прожили с ними — и те же самые пьянки, грехи, разбой, танцы, обман на каждом шагу, распущенность! На сенокосе или жатве раздеваются до пупа… Тьфу! Иного свистуна палкой в церковь не загонишь, а в воскресенье готов делать что угодно, только бы ему заплатили!

«А ведь и верно! — подумала в страхе тетка Химка. — Жалость берет, когда смотришь, как бедные пчелки мучаются, воск с цветочков собираючи, чтобы озарить им святой лик, а какому-нибудь хлюсту ничего не стоит прикурить от свечи!.. Разве такие тебе пошепчут какую-нибудь молитву, чтобы всем было хорошо, или церковную песню споют? Не-ет, мой Яшка не такой, храни его боже, хоть бога, говорят, и не признают в Советах! Сызмальства уважительным был, а уж теперь… Не виноват же он, что их там в церковь не пускают!..»

А пророк ярился все больше: