— Вы только так говорите! По себе знаю: если бы дошло дело до этого, рука бы не поднялась!

— У меня-а?! — гость презрительно посмотрел на старика.

— И я так еще думаю, — не давая попу говорить, зачастил ресторатор, — что это сказка, будто евреи распяли Христа! Не могли наши этого сделать! Загонять гвозди в живого человека?! О-вэй, даже кур сами не режем, это делает резник в полосатом халате! Он режет, а раввин читает над ним Талмуд!

— Если уж быть точным, распинали не евреи, — согласился священник, — они только кричали: «Распни его, распни!..» Распинали же римские солдаты. И все это было от господа, ибо ни одна былинка, ни один волос не упадет с головы без воли его! Потому и послал господь римских легионеров…

— Не могли, не могли наши этого сделать! — твердил ресторатор, задумчиво глядя поверх головы отца Якова и невнимательно слушая его, смысл последних слов дошел к нему не сразу. — Как вы сказали, отец?! — встрепенулся он вдруг. — Вы сказали, что его распяли римские солдаты?!

Но и священник думал о своем. В приступе отчаяния он воздел руки.

— Боже милостивый, прости мне, грешному, что низвожу тебя с вершин твоего могущества! Да не увидит обиды твоя божественная суть, что произношу имя твое рядом с именем смердящего холопа! Покорно тебя молю — пришли, наконец, легионеров своих, пусть они священными мечами, огненными пиками пронзят и истребят омерзительное чудище, выращенное грибовщинским дьяволом и сектантом! Образумь, святой боже, тысячи несчастных, что находят утешение в грибовщинской юдоли!

Ширма раздвинулась. Из закутка в засаленной свитке и заскорузлых сапогах вышел Альяш. Ни на кого не глядя и не сказав ни слова, он положил перед Хайкелем монету в пять злотых с профилем Пилсудского и неуклюже побрел с неразлучной торбой к выходу. Вслед за ним из-за ширмы, пререкаясь и возбужденно жестикулируя, вышли сын Хайкеля и его зять.

Забыв про попа, Хайкель с нескрываемой завистью и восхищением осмотрел своих счетоводов и стеганул их фартуком.

— Ай, мишугинэ! Видали вы таких?! Они еще даже не поели!.. Идите скорей обедать, марш!

Когда дверь за ними закрылась, отец Яков с шумом вобрал в себя воздух и заговорил с еще большим сарказмом:

— Вот… опять потащил пот и слезы обманутых! Это же надо — полная торба! И что этот дьявол в человеческом облике сделает с деньгами?

Он грохнул кулаком по столу.

— Закупит сахар и высыпет его в песок?!.. Обольет керосином шоколад?! Скупит в магазинах дорогую материю и сожжет ее?! Бандит! Разбойник с большой дороги! Все церкви обобрал — и ничего! В газете читали, пан Хайкель? Правительство опять наградило нечестивца орденом!

— Начальству виднее, мы люди маленькие…

Хайкель успел незаметно для гостя записать в книгу справа налево: «Равви Иаков, цвей пивы» — и теперь силился вспомнить, что его так поразило в недавнем разговоре.

— А ведь самому президенту писали про этого обормота! — гремел священник. — Учителя, фельдшера, врачи, даже лесничии — и никакого толку!

Отец Яков вздохнул, и Хайкель воспользовался этим:

— А-а, вспомнил — римские легионеры!.. Так вы скажите мне, пане священник: почему же все говорят, что Христа распяли евреи?.. Почему не говорят на итальянцев? Из них еще и римских пап делают! Хорошенькое дело!..

Но отец Яков гневно смотрел в окно.

У повозки Альяша уже толпился народ. Не обращая внимания на толпу, собрав и положив в повозку оставшийся клевер, Альяш устраивался на нем, запихивая под себя торбу. Двое полицейских оттеснили от повозки женщин и бдительно следили за тем, чтобы городские хулиганы не оскорбили старика словом или действием, не сперли чего-нибудь, чтобы бестолковые богомолки не опрокинули пророка на мостовую.

Отец Яков просто задыхался.

— Боже правый, ты все видишь! До каких же пор ты будешь терпеть такое, до каких пор будешь допускать, чтобы твою законную веру топтали подобные обормоты?

— Ведь евреи только кричали, как вы сами говорите, отец Яков! — жаждая справедливости, твердил свое Хайкель. Вдруг он спохватился: — А может, и этого не было?.. Говорят — распяли, а не распинали! Говорят, — кричали, а если разобраться, может и не кричали! Я так думаю, что это сами легионеры кричали: «Распни его, распни!» Итальянцы со своим папежом все это подстроили и, как всегда, свалили на евреев. Хорошенькое дело!..

— Римских пап тогда еще не было! — пришел в себя отец Яков и, вскинув на лоб посудину, одним глотком отправил содержимое второй кружки в бездонное чрево.

— Не было? Все равно кто-то подстроил эту пакость, а свалил на нас, извините! — грустно покачал головой ресторатор, пощипывая рыжевато-серую бороденку. — Всегда виноваты евреи, как вам это нравится? Хорошенькое дело!..

Попа угнетало иное.

— Гибнет православная вера, господи!.. Разве могли мы представить такое когда-то в духовной семинарии?! Пожалуйста, пане Хайкель, еще пару пива!

— Сей минут!

Пока отец Яков в кринковском ресторане заливал пивом свое горе, а Хайкель ломал голову над извечным вопросом, Альяш неспешно ехал в лесничество.

В буржуазной Польше лес был дорогим. Сосну мужикам продавали только третьей и четвертой категории — синюю, кривую, попорченную короедом: лучшая шла на экспорт. Только Альяшу, как бельгийскому лесопромышленнику, древесина отпускалась первосортной. Зато и каждый приезд пророка для лесничих и их жен был праздником.

В последнее время в целях экономии Альяш старательно отмерял Тэкле керосин для ламп спичечной коробкой. В будние дни, чтоб сэкономить на свечах, молебны в церкви заканчивались засветло. А в лесничестве Альяш расплачивался щедро.

Ту самую торбу, из-за которой он приезжал в Кринки, убивая там время на подсчеты, платил комбинаторам пять злотых, старик приносил в контору лесничества и не считая вываливал на стол пачки ассигнаций и аккуратно завернутые в бумагу столбики монет.

— Держите! — говорил при этом, и унылое лицо его трогала скупая улыбка.

Было ли в этом жесте привычное поклонение раба господам? Или разбогатевшему мужику приятно было поиздеваться над теми, кто прежде не сел бы с ним в одну повозку, гонялись когда-то с двустволкой по лесу за его матерью, набравшей корзину ягод или грибов, а теперь готовы были лизать его зад? Поди разберись!

Миновали все сроки, а никаких признаков того, что божья матерь номер два собирается родить младенца, не было. Глядя на ее фигуру, и дураку становилось понятно, что она не зачала. Трезвые Альяшовы помощники стали замечать, что девка вроде бы помешалась[36].

— Пустое чрево богу в убыток. Не случайно так вышло! — в суеверном страхе зашептались бабы по селам. — Кто мы такие, чтобы спорить с богом? Такова его воля, воймяца, и сына, и духа святого, аминь!

Христина высказала догадку:

— Среди нас, бабы, были и нечистые, я знаю. Разве могли мы тогда упросить силы небесные?! Да вы тогда еще насмешки строили!.. А жених?! На такое дело идет себе с папироской в зубах!..

Богомолки спохватились: как же раньше об этом не подумали?!

Христина, Пилипиха и наша Химка решили поправить дело и выручить пророка. Не зная, как на это посмотрит Альяш, они тайком выбрали новую кандидатку в «божьи матери» и привели к ней более достойного жениха — богомольца Банадика Лобача из Луки.

В Луке была своя церковь и также без попа. Тетки собрали в ней надежных болельщиц и повторили брачный обряд. Тщательно окурили хату ладаном, пропели псалмы Давида, Лобача заставили долго молиться, сами били в колокола.

Однако через месяц и новая кандидатка призналась у ограды грибовщинской церкви, что ничего не ощущает.

— Значит, так угодно господу богу, и нечего нам больше тревожить его! — заключила Христина, вздыхая.