— «Радуйся, яко гром врага устрашающая!» — подхватила она, как песню, очередной рефрен, и мы загордились своей тетей: слова молитвы она знала наизусть отлично, ей легко будет теперь повторять их!
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!..»
— «Радуйся, лучезарный свет ты источаешь!»
Пилигримы вошли в село.
Наши мужики бросили отбивать косы и точить серпы. Высыпали из хат бабы. Все страшевцы застыли у заборов. По улице тяжело топали сотни людей в постолах. Старый кобринец в косоворотке теперь выкрикивал слова акафиста моложавым и звонким голосом. Сильные голоса подхватывали его выкрики, а стены домов отражали эхо и усиливали звучание хора:
— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»
— «Радуйся, скверну грехов отнимающая!»
— «…ов отнимающая!»
— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»
— «Радуйся, умывальница, совесть умывающая!»
— «…овесть умывающая!»
— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»
— «Радуйся, чаша, радость почерпающая!»
— «…дость почерпающая!»
Повтор пилигримов походил на равномерные всплески какого-то отчаянного плача. От них вставали дыбом волосы, замирало сердце. Страшевцы стояли неподвижно вдоль заборов, слушали молча и серьезно.
— «Радуйся, запах Христова благоухания!»
— «Радуйся, запах Христова благоухания!»
— «…благоухания!»
— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»
— «Радуйся, жизнь таинственного ликования!»
— «…ликования!»
— «Радуйся, невеста неневестная!»
Монотонное повторение, которому не было, кажется, конца и краю, так захватило кобринцев, что никто из паломников на страшевцев даже и не взглянул. С блестящими от внутреннего огня глазами, богомольцы миновали наконец мощеную улицу Страшева и снова подняли пыль на большаке.
Пораженные поведением взрослых, мы с братом проводили тетку Химку до самого леса.
ПАЛОМНИКИ С ПОДАРКАМИ И СКУПОСТЬ АЛЬЯША
1
Все бо́льшие и бо́льшие толпы месили дорожную пыль по пути в Грибовщину. Людские ручьи сливались в реки и текли, текли в Грибово, как сокращенно стали называть теперь сельцо.
Кроме надежд и скудных злотых[7] в Грибовщину везли в повозках подарки для божьего человека.
И еще везли больных и калек. А время от времени по хатам пролетал слух:
— В Грибове начали чудеса твориться, как некогда в Журовичах у иконы божьей матери на груше[8]. Немой из-под Новогрудка заговорил!
— Молодайка из Бельска была бездетной, Илья над ней помолился, она и понесла!
— А еще мужчине отбило память на войне. Прикоснулся у Альяша лбом к иконе — сразу все вспомнил!
Захватив для виду мисочку крупы, переполненная до краев новостями, которые рвались наружу, к нам прибежала Кириллиха. Убедившись, что отца нет, заговорила:
— Один человек там не верил в чудо. Обманщик, мол, ваш этот Альяш! И сразу ослеп. Пошел в Журовичи, божья матерь на груше ему и заявляет: «Уверуй, человече, в Илью, если хочешь белый свет видеть!» И что вы думаете? Тот поверил и стал опять зрячим. Привезли его в Грибово, глаза сразу стали чистыми-пречистыми, как росинки!
— А мою племянницу вожжами вылечил! — похвалилась Сахариха.
Кириллиха не уступала:
— Так твою Лизу бил! А к калеке из Дернякова Илья всего лишь прикоснулся, тот отбросил костыли и пошел на своих двоих! Только шрам остался в бордовую ниточку, чтоб люди знали, какое чудо сотворил господь, — человек теперь всем дает поглядеть его да пощупать!.. А на той неделе мужик из-под Картуз-Березы привез жену, в нее что-то влезло. «Куда ты меня тянешь? Я туда и головы не могу повернуть!» — говорил в ней голос, а сама плачет! Альяш прочитал над бабой «Верую…». Муж вчера вез ее через Страшево домой. «Как воды целебной испила, — и легко мне, и хорошо. Есть сразу захотелось!»
— Это она теперь так говорит! — сказала Сахариха.
— Ну! «Видишь, а ты все упиралась, как маленькая, все не хотела ехать в Грибово!»
— А это ей муж отвечает!
— «Ей-богу, Серафим, ничего не помню!»
— Опять она!
— Покормила я их, сели оба на воз и поехали! — Кириллиха обвела всех торжествующим взглядом.
Старший сын у Кириллихи был тяжелобольным. Чтобы лечить его, не хватило бы всего хозяйства. Какая мать не воспользовалась бы случаем испытать счастья?!
Видя, что мама все еще сомневается, Кириллиха для эффекта хлопнула себя по бедрам.
— Поглядела бы ты, Манька, что там творится! Костылей всяких у церкви, что у твоего Ничипора дров! Даже тележек на велосипедных колесах брошена уйма! Синих очков, что слепцы набросали, целая горка!.. И вот диво: туда идешь — ноги свинцом наливаются, а оттуда как на крыльях летишь, истинный бог! Какой-то Рыжий Семен из-под Вилейки босиком по снегу шел в Грибовщину — и ничего, не отмерзли ноги! Данилюк из Рыбал возил старую мать, больную жену, тещу, трех дочерей. Всю ночь просидели они на корточках на снегу, всю ночь промолились — и хоть бы кто кашлянул потом!..
Кириллиха ни разу не была в Грибовщине, мама хотела напомнить ей это, но подумала о ее припадочном Василе и промолчала.
2
Пришло время, когда Альяш начал получать по нескольку тысяч злотых в день. Вечерами он запихивал выручку в конскую торбу, вез ее в Кринки, пересчитывал, а потом закапывал в горшках в хвойнике. Застав однажды пастушков, играющих его монетками в орла и решку, он стал прятать выручку в сарае. Но и это место оказалось ненадежным.
Два сельских сторожа однажды укрылись от дождя в сарае. Один из них откинул сноп, а под ним банкноты! Пока другой размышлял, брать или не брать, первый напихал в карманы семь тысяч злотых (хороший дом поставил в Соколке впоследствии!), а святой на следующий день даже и не заметил пропажи.
Жуликоватый племянник Альяша наворовал тысяч десять, поехал в столицу и прокутил их с компанией.
Церковным сторожем Альяш нанял Феликса Станкевича, сына хозяина, у которого некогда пас гусей Полторак. Хитрый Фелюсь однажды до смерти перепугал пророка чертом и заграбастал все, что за праздничный день насобирали от богомольцев.
Кринковские торгаши оптом скупали у Альяша приношения и подарки, телегами вывозили из села. Многие добивались должности учетчика при церкви. Студенты Гродненской учительской семинарии, Белостокской торговой школы зачастили в Грибовщину «на заработки», и это был самый выгодный для них источник наживы. Плата за учебу была очень высокой, и один мой знакомый благодаря Альяшу успешно окончил даже среднюю профессиональную школу — нечто вроде торгового техникума.
Денежные пожертвования богомольцы складывали в кучки перед иконами. Студент на коленях подползал к иконе, истово бил поклоны и при этом старался захватить губами как можно больше монет. Набив рот, парень выбирался наружу, скоренько перекладывал мокрые монеты в карманы и снова втискивался в толпу, норовил сделать второй, третий и четвертый заходы.
Но эти студенты были мелкой рыбешкой.
Со всех концов Польши хлынули в Грибовщину нищие и бродяги, воры и жулики, большие и малые комбинаторы.
— Икону обновить не требуется, матка? — приставали к хозяйкам такие типы, держа в одной руке бутыль с какой-то жидкостью, а в другой кисть. — Как жар будет гореть, и совсем дешево — за одно угощение!
— Обойдется! У нас своих чудес хватает, — выпроваживали мужики очередного лихоимца.
Может, только обновителям и не везло в Грибовщине. Остальным проходимцам было чем поживиться.
Как-то в Гуранах к Кастецкому Мирону зашел молодой и вертлявый полупанок из Белостока.
— Я Вацек, — представился он. — Мне нужна подвода до вечера. Дам пять злотых!
С полевыми работами Мирон как раз управился, конь стоял без дела, пять злотых на дороге не валяются.
— Можем договориться…
— Бочка какая-нибудь у тебя имеется? — бойко осведомился Вацек.
