— Альзо, лёс!..[43]

У молодых солдат руки чесались от желания поскорее расправиться с «врагами нации». Они охотно повели деда за накрытое соломой строение. В наших краях еще ничего не знали о фашистах, как скоры они на расправу, — бабы даже подумать не могли, что ждет Альяша. Ватага мальчишек увязалась за Альяшом и конвоирами.

За гумном Макарихи, откуда, ни жив ни мертв, скрытно следил за всем Васька Лужин, будущий гута-михалинский партизан, немцы приказали старику пройти немного вперед. Дядька Климович послушно сделал семь-восемь торопливых шагов и остановился в высокой и сочной лебеде, где бродила свиноматка с дюжиной пестрых поросят, обернулся.

Солдаты вскинули автоматы.

— Вег![44] — цыкнул один из них на малыша, который оказался на одной линии с дедом.

Альяш подумал, что кричат на него, и так же торопливо подался ближе к строению, чем еще больше разозлил немца.

— Цурюк, ферфлюхте, абер шнель![45] — гаркнул солдат.

Дядька покорно вернулся в густую лебеду, где с глазами великомученицы уже развалилась и тихо стонала длинная свиноматка, которую дружно толкали рыльцами в живот шустрые сосунки.

Ждать Альяшу пришлось долго. Все происходящее было похоже на то, как фотограф Берко в Кринках до войны ставил его перед объективом. Старик даже приподнял голову и не мигая глядел на солдат. Он был похож сейчас на источенный муравьями и никому не нужный кусок старой осиновой коры — с сухим, морщинистым лицом и старческой, дряблой шеей, усеянной ржавыми рябинками, с седой бородой, в новой косоворотке серого ситца, в опорках Тэклиного отца на босую ногу, с фиолетовыми прожилками на рыхлой коже человека, который всю жизнь надоедал.

Солдатам еще предстояло кормить вшей в окопах Восточной Европы, мерзнуть в лютые морозы, вгрызаться ногтями и зубами в прокаленную стужей землю, спасаясь от огненных смерчей «катюш» и пикирующих штурмовиков, истекать кровью, голодать и гибнуть. Но пока что война для этих бравых вояк в ладных мундирчиках мышиного цвета была экзотическим приключением, интересной прогулкой. Им еще нравились блестящие игрушки-автоматы, так послушно извергающие смертоносный огонь. Они были еще так молоды, что одному солдату вздумалось даже порисоваться перед мальчишками, и он стал менять рожок автомата, хотя в этом не было нужды, защелкав зажимами, и сделал вид, будто в магазине заело что-то, но он дело свое знает, будь уверен!

Наконец солдаты приготовились. Первый, у которого на рукаве была нашивка, стал командовать:

— Форберайтен!.. Альзо: айнс-цвай-драй — фойер!..[46]

Прозвучали две короткие очереди.

Мальчишки бросились врассыпную. Испуганно вскочила и снова упала на лебеду свиноматка. Дядька Альяш удивленно покачнулся, жадно хватая ртом воздух, по-балансировал немного на непослушных ногах и мягко осел в лебеду.

— Фертиг! — бросил старший и, поставив на предохранитель, закинул автомат на плечо.

Молодым убийцам хотелось посмотреть на жертву, но игра продолжалась — теперь уже друг перед другом. Они даже не взглянули туда, где лежал скошенный ими, никому не нужный, безвредный, как лист лопуха, старый Альяш, повернулись и зашагали в село.

Когда немцы ушли, из тайников стали выползать мужики. Онемевшие, пораженные случившимся, они тесным кругом обступили тело Альяша.

— И надо же было это чертовой Пилипихе рот свой поганый разевать! — зло сказал кто-то. — А теперь сидит перед его портретом и ревет, как корова!

— Думала только припугнуть старика!

— Припугнули, нечего сказать!..

— Вот они какие, немцы!.. Ну посади ты человека, если за ним вина какая, побей, на тяжелую работу пошли или еще как накажи, а то бах! — и нету…

— Фашисты! — кто-то сказал в толпе. — Правду писали про них, как они в Испании людей мордовали!

В кружке баб событие обсуждали по-своему. Одна из баб сказала:

— Жил себе, жил, добивался чего-то и вроде добра хотел людям — и на́ тебе!..

Ее поддержали другие:

— Никакой тебе роскоши не знал. Не жалел ни себя, ни детей своих, никого! Все для народа, для обчества старался!

— Все на ногах и на ногах, вечно в хлопотах, как тот муравей, да все бегом, да все бегом! Или на своей повозке с деревянными осями… А захотел бы — в золотой карете бы ездил!

— Вполне!

— Вот и старайся для народа, а он потом тебе так отплатит!

— Погиб святой праведник! И вид у него, как у святого! Смотрите, бабы, ни кровиночки — белый как полотно!

— Будто спать в тенечке прилег!

Один из мужчин не выдержал:

— Тьфу… вашу мать! Спасителя себе нашли!.. Только венчика над головой не хватает! Что языками мелете? Если он был такой добрый, чего же вы перед немцами языками трепали?!

— Мало он вас помучил?! — взорвались и остальные мужчины. — Мало вы добра ему перетаскали из дома? Ме-елют, ме-елют, сами не знают что! Правду говорят — волос у бабы длинен, а ум короток! Видели, как этот ваш «спаситель» и святоша раненого утром лупил, вместо того чтобы накормить? Этот архангел бил вашего сына или внука! Макариху спросите!

— Счастье, что немцам не сказал!

— Не успел! А успел бы, не одна из вас в лебеде теперь валялась бы вот так же!

— Вредный был старик, что и говорить!

— Не дай бог, какой вредный! Никогда не посмеялся, не поговорил по-людски, не помог кому-нибудь, не пожалел!

— Одна Тэкля как-то с ним ладила.

— Какой там лад! Возилась, как с калекой! Детей нету — вот и забаву завела! А потом уж и бросать неловко!

— И почему таким обормотам, каких и в хату пускать опасно, верят люди?! Или дураков на свете много, или какая хворь временами нападает на этих баб?

Пристыженные бабы умолкли.

Задумались и мужики, стали молча доставать кисеты. На беду, которая навалилась на них, на дяденьку из Грибовщины они смотрели уже трезвыми глазами.

Откуда-то вылетела вспотевшая Тэкля, и толпа расступилась перед ней.

— Где?! — настороженно спросила она, тяжело дыша. Ей никто не ответил.

Округленными глазами женщина посмотрела на Альяша и застыла на месте, прижав к горлу кулак.

— Тэклечка, это дурная Пилипиха! — робко сказала, как бы оправдываясь, ближайшая женщина. — Мы стояли далеко и ничего не говорили немцу, а она скулила перед ним и скулила…

— Перестаньте! — сурово оборвала ее Макариха.

Постояв еще минуту молча, Тэкля вздохнула, платком вытерла лоб и деловито сказала мужчинам:

— Надо похоронить. Помогите занести в хату, я его соберу, пока не застыл… Кто-нибудь пусть гроб сколотит. Доски есть. Лежат у отца на чердаке, а рубанок на стене в сенцах…

г. Гродно, 1970—1974